Всеволод Кшесинский - Страсти по Вечному городу

Романо подвел нас к бюсту существа неопределенного пола, с драпированным крупным мужским бюстом и неестественно тонкой на таком бюсте шеей. Лицо под барашкообразной прической выглядело печальным.

— Когда я был здесь последний раз, нашел античный бюст вашего Путина, — важно поведал Романо.

— Я не поняла. Как это — античный? — спросила Лёка Ж.

— Да просто один в один, — заверил Романо. — Пойдем покажу.

Но бюст под номером 30 тоже оказался на реставрации.

— Да что ж такое! — совсем расстроился Романо. — У реставраторов ревизия, что ли?

Пришлось опять довольствоваться фотографией на постаменте. Сходство действительно было портретным — волевой заостренный нос, суровый подбородок, высокий лоб с энергичными впадинами.

— А кто это на самом деле? — спросил я.

— Кто ж его знает, — ответил Романо. — Тут столько экспонатов, что их никто даже считать не пытается. Про многих до сих пор неизвестно, что это за хрень… — Романо осекся, нежно посмотрел на Лёку Ж. и сказал: — Ох, Лёка, ты даже не представляешь, как здорово по-русски поговорить! У меня ведь жена — итальянка. Выскочила за меня, так как думала, что я быстро стану чуть ли не datario — ну это здесь, в Ватикане, большой начальник. А я вот… Друзья у нее все итальянцы. И говорят все по-итальянски. Она даже пилит меня по-итальянски. В общем, нет у нас ничего общего.

— Чего ж не разведешься, раз у вас ничего общего? — разочарованно спросила Лёка Ж.

— В Ватикане этого не любят. Могу и работу потерять, если разведусь. Так что лучше не рисковать, — вздохнул Романо.

Лёка Ж. заметно приуныла. Новый объект для ее природного кокетства только что самоустранился прямо на глазах.

— Ну пошли в Сикстинскую капеллу, — предложил Романо.

Мы направились обратно. Алессандро у входа не было.

— Улизнул, — констатировала Лёка Ж.

— Кто? — спросил Романо.

— Да этот, Алессандро, который здесь стоял, — ответила Лёка Ж. — Мы у него квартиру снимали…

— Вот оно что. Значит, и он недвижимостью спекулирует, — ухмыльнулся Романо.

— Ой, я наверное, не должна была говорить… — спохватилась Лёка Ж.

— Ты уже сказала, — констатировал я.

— А почему, собственно, я должна его покрывать! — парировала Лёка Ж. — Он же действительно спекулирует…

Мы снова зашли в служебные коридоры, повернули несколько раз, поднялись на этаж выше, спустились и вышли прямо в Сикстинскую капеллу. Двое охранников у входа беспрерывно успокаивали посетителей жестами и шепотом повторяли: «Silenzio! Silenzio!», — что означает «Тишина! Тишина!». Вот работка — не позавидуешь…

Увидев безразмерные росписи, заполнившие все стены и потолок капеллы, Лёка Ж. ахнула и присела на скамейку у стены.

— Красиво, да? — сказал Романо с такой гордостью, словно сам все это нарисовал. Лёка Ж. очарованно кивнула.

И Романо довольно своеобразно рассказал всю историю Сикстинской капеллы. Раньше, очень давненько, на ее месте стояла домовая церковь. Базилику снесли, а на фундаменте папа Сикст построил капеллу и заказал фрески Ботичелли и Перуджино. А потом, при Юлии, на потолке появилась трещина.

Юлий захотел ее убрать, смыть старые фрески и нарисовать новые. Папа поручил это Микеланджело, но тот отказался, потому что считал себя скульптором, а не художником. «Иди, — говорит, — Рафаэля попроси, он же тебе больше нравится».

Юлий два года уламывал Микаланджело. «Нарисуй, — говорит, — двенадцать апостолов и орнамент». А Микеланджело, такой, отвечает: «Нет, это будет слишком убого». Юлий не понял. «Почему?» — спрашивает. «Да потому что апостолы нищие были», — отвечает Микеланджело.

Но Юлий проглотил и снова стал к Микеланджело приставать: нарисуй, да и все тут. Тогда Микеланджело придумал такие мощные и дорогие росписи, что папа должен был сразу в ужасе отказаться. А тот взял и согласился. И понеслось. Микеланджело срубил старые фрески…

— Как это — срубил? — не поверил я. — Прямо вот так взял и уничтожил работы своих предшественников?

— Ну да, а что такого… — ответил Романо. — Для них же фрески как плакаты были.

И вот, когда Юлий хотел посмотреть, что же там Микеланджело сотворил, и поднялся на леса, тот стал кидаться досками — Микеланджело не любил, когда смотрели, что он делает… А когда леса сняли, все просто онемели. Потому что Микеланджело изобразил всю историю Ветхого Завета! Но даже после этого Рафаэль считался круче. Микеланджело на всех обиделся и уехал во Флоренцию.

— Юлий умер, — повествовал Романо, — и кто-то из следующих пап, я уже не помню, кто именно, заказал Микеланджело «Страшный суд».

— Климент, — подсказала Лёка Ж. — Климент VII заказал Микеланджело «Страшный суд», но потом умер, и заказчиком стал Павел III.

— Ты изучала историю Ватикана? — удивился Романо.

— Нет, я читала Мережковского, — объяснила Лёка Ж. и, вопреки обыкновению, не стала цитировать классика, а пересказала своими словами.

Когда Павел III пожелал посмотреть на фреску, он к своему ужасу увидел, что громадная стена полностью покрыта изображениями голых тел. Растерявшись, папа спросил совета у своего церемониймейстера Бьяджо ди Чезепа. И тот сказал, что эта бесстыдная картина достойна не папской капеллы, а общественной бани или остерии. Микеланджело, слышавший разговор, в отместку нарисовал адского судью Миноса похожим на Бьяджо.

— Вон, видите, этот Бьяджо прямо над дверью нарисован. — Романо показал на фигуру справа внизу. — Такой, с ослиными ушами, обрюзгший — смотри, какие слова стал вспоминать! Зеленая змея обвивает его и вцепляется зубами прямо в член.

— Видимо, Микеланджело очень его не взлюбил, — заметила Лёка Ж. и вернулась к рассказу о церемониймейстере, который пожаловался папе на художника, изобразившего его в столь неприглядном виде. Но папа в ответ якобы пошутил, что попытался бы помочь, если бы Микеланджело поместил его хотя бы в чистилище, а так как Бьяджо оказался в аду, папа бессилен — ибо на ад его власть не распространяется.

Конечно же, это очередная легенда. На самом деле, опасаясь инквизиции, папа намеревался уничтожить скандальный «Страшный суд». Но потом нашел компромисс — предложил Микеланджело закрасить обнаженные тела. Тот отказался. И папа поручил работу ученику Микеланджело, тот за несколько дней одел всех, кого требовалось, в том числе церемониймейстера Бьяджо. За это Вальтерру прозвали «Il braghettone» — «рисовальщик трусов».

Ну а Микеланджело смирился с участью своего шедевра и даже не поссорился со своим учеником, чем дал повод для пересудов, будто старик совсем выжил из ума, раз так безропотно воспринял издевательство над собой.

— Такая вот печальная история… — заключила Лёка Ж.

— Тебя можно листать как книгу, — восхитился Романо.