Михаил Белозеров - Река на север

— Прямо как из учебника по психологии, — вспомнил Иванов.

— И я о том же... — упрямо произнес художник.

Кончики его ушей налились малиновым цветом.

— Расскажите нам еще что-нибудь, мы тоже психи, — сказал Иванов, — только тихие.

Художник смешался:

— Ладно, синий у меня вторник, красный — четверг. Дайте подумать. Да, желтый. В желтый я, конечно, бездельничаю. Значит, в желтый... — Последней фразой он не выдержал тона — сорвался петухом: — Я их всех вижу! Каждое утро вижу! Кто знает, пусть ответит! Зачем они приходят?!

Замолчал, осоловело уставившись пустыми глазами, обведенными черными впадинами бессонницы. Казалось, он снова пребывал в вечном трансе, откуда его можно было вытянуть только встряхнув хорошенько.

— А что такое желтый? — осторожно выдохнула Изюминка-Ю, и он услышал, как ее дыхание щекочет ему шею.

— Это было позапозавчера, — поведал художник, взгляд его погас, он мельком оглядел комнату, стол, усыпанный растертыми окурками, пеплом, — захватанные стаканы, исходящие селедочным запахом, и груду истребленных журналов. — Полбанки еще стоит, — добавил он — нижняя губа в задумчивости отвисла. — Не допили... Впрочем, — подобрался, — не помню... С тех пор не видел. Больше его здесь не было. Нет, нет, не заглядывайте. Не надо — сглазите!

Иванов почувствовал, что Изюминка-Ю разочарована. Все, что окружало художника, было связано лишь с врачебной тайной.

— Что там насчет серебряной нити? — осведомилась она дружески. — Очень интересно...

Истребитель окурков слыл и художником-коллажистом: компоновал картины из старых фотографий, например, женское чрево с вылезающим космонавтом — шлем блестит под солнцем. Что-то от Сислея, только на современную тематику. Странно, что интеллектуальность не продляет жизнь. Один из парадоксов жизни. Уравнивает шансы — не в этом ли таится религиозность. Уж здесь-то природа явно дала маху, снивелировала всех под одну гребенку. К счастью, никто не в обиде. В юности ты фаталист, в зрелости — прагматик, но что-то от фаталиста в тебе все-таки остается, потому что так просто приятнее жить.

— Отправляйтесь лучше к его другу Савванароле. — Повернул голову так, что свет лампы теперь бил им в глаза, — окончательно избавил их от попытки что-либо разглядеть.

— Савванарола? — переспросил Иванов. — Это тот сумасшедший? — чуть не осведомился вслух.

— Синий в крапинку, с орнаментом по черепу, здесь и здесь. — Лицо художника осталось невозмутимым, как отмершая кора.

— Чудной... — прошептала на ухо Изюминка-Ю.

Художник быстро показал:

— Рот от скальпеля, капустный чуб и... забыл, — мучительно потер лоб, упал на дно собственных догматов, — с метками Виньона...

Изюминка-Ю радостно потыкала в бок — что я говорила?!

Много бы он отдал, чтобы они оказались здесь одни. Неужели опытность заключается в том, что тебе снятся одни и те же сны, а женщины волнуют только в определенных ситуациях?

— Идите... идите... к нему, — художник беспардонно подтолкнул их к выходу, — к этому... всезнайке...

— Ах, да... — вспомнил Иванов. — Он еще... — но не сказал, что значит "еще". Изюминке-Ю лучше было этого не знать.

В этом "еще" заключалось стремление стать духовным лидером группы бездельников. А он не хотел представлять сына дураком. Может быть, это было возрастным увлечением, через которое проходят если не все, то многие, а может быть, он родился таким и по-иному не видел мир. Иногда чувства мешают жить.

— Вниз по лестнице, направо. — Художник с облегчением захлопнул за ними дверь.

В окнах коридора было видно, как он вприпрыжку бежит по длинному коридору, вдоль шестидесяти шести портретов любовниц, размахивая черным мешочком на правой руке и трясся дырявыми ушами.

— Как ты думаешь, он сумасшедший? — спросила Изюминка-Ю. — Зачем он сидит по ночам?

— Чтобы истреблять окурки в одиночестве, — ответил Иванов. Нечто подобное он не раз видел на квартире у сына. — Юродивые всегда в почете.

Когда они выбрались из здания в липкую августовскую ночь, первым делом он ее поцеловал.

— Ты, ты, ты... — начала она в темноте.

— С-с-с... — произнес он и поцеловал ее еще раз. В своих романах он чувствовал себя уверенней, чем с ней. Но ответить себе на этот единственный вопрос он не мог.

У человека, которого надо было найти, не работал телефон, и Саския, провожая, даже накормила обедом: борщом и жареной картошкой. Квартира, где даже селедки кажутся голодными. В воздухе плавали аппетитные запахи. Дулась по-прежнему — неизвестно на кого и почему, и даже собиралась уезжать к матери в Нижний. Впрочем, она давно катилась туда, куда ее подталкивала жизнь, — к одиночеству. Выдумала новую историю. Железнодорожники бастовали, и отправиться можно было только на крыше столыпинского вагона.

С экрана телевизора вещал новый партийный диктатор. Саския обожала политических деятелей:

— Посмотри, какой он милый...

Встал из-за обеденного стола, чтобы удостовериться в собственных подозрениях, — уж слишком знакомые обертоны проскакивали в голосе, который обещал общественные блага: зарплату и хлеба вдоволь, даже заигрывал с крестьянством, полагая необходимым их союз с армией, немногочисленным трудникам отводилась второстепенная роль. Господин Ли Цой собственной персоной — уже не подобно режиссеру третьего или четвертого эшелона. Не приплясывающий, не глотающий слова, не кривящийся при каждом слове о правительстве, — с каменным улыбающимся лицом, строго выполняющий наставления своих советников. В конце речи между зубами появилась знакомая трубка. Таким его запомнят миллионы: "Нация или смерть!"

— Обожаю... — воскликнула Саския. — О-бо-жа-аю!

— Ну, ну... — Иванов покривился.

— Ничего ты не понимаешь! — Бросила упрек, не отрывая горящих глаз от экрана. Такой восхищенной он ее давно не видел.

— Ты хоть узнаешь его?

— Неважно, это настоящий мужчина!

— Видела б ты его в другой обстановке...

— Ха-ха! — лишь махнула рукой. Вообразила себе бог весть кого, сделалась гордой и неприступной. Надолго ли? До вечера или пока на горизонте не появится новый герой? Не для этого ли на верхней губе появилась порочная мушка?

— Это не приобретается, с этим рождаются!

— Уточни, пожалуйста! — попросил он.

— С величием! — воскликнула она.

— О боже! — Он не нашел слов. Он понял, что сейчас уйдет — открыто и навсегда. Она давно уже не оглядывалась ему вослед, не было причины.

Перед уходом вынес и засунул сумку в один из мусорных баков, которые не вытряхивались месяцами — Мэрия давно была занята всеобщим ожиданием Второго Армейского Бунта, в котором господину Ли Цою предопределялась главная роль, и об этом знал уже весь город.