Михаил Белозеров - Река на север

Вечером, расставаясь, она прижалась, сложив уже знакомым движением руки на груди.

— Твой друг... — сказала она, и на мгновение он увидел, что глаза у нее очень серьезные, — нахал...

Он даже не позволил себе улыбнуться.

— Сделал мне недвусмысленное предложение...

Иванов удивился: "Когда Сашка успел?"

Вряд ли она просила у него защиты, она и сама справилась. Но Сашка рисковал, и он знал это. Так или иначе, но он невольно сделал ему большое одолжение. Гд. нашла бы в этом спектакль с подмигиванием и ужимками страсти — как мартышка. Саския — тему о морали, разговор с намеками, чтобы только, для начала предаваясь мысленному блуду, самой не спать всю ночь. Гана? Девочка, которая ничему не успела научиться. Даже любить. Нет, теперь о ней он ничего не помнил, и себя, в том прошлом состоянии, — тоже. Теперь он с большим интересом разглядывал ее — чего она хотела? Однажды он уже пытался контролировать действия Бога — это ни к чему не привело и ничего не доказало.

— Это его рабочие фразы, — успокоил он ее. — Не поздоровайся пару раз. Он привыкнет.

Он не позволил себе испытующе глядеть на нее. Пусть она сама разбирается в его друзьях — при чем здесь он?

— Нет, я не хочу... — сказала она с подозрением в голосе, наклонив свою, отливающую бронзой, голову, волосы, которые она подобрала лентой так, как ему нравилось, плотно и натянуто, — чтобы вы ссорились...

Конечно, она не добавила многозначительное: "Из-за меня".

— Хорошо, — пообещал он, улыбнувшись, чтобы она ничему не придавала значения. — Я и не думаю ни с кем ссориться.

Уж он-то знал Губаря лучше — в вопросе женщин на него никогда нельзя было полагаться, прежде всего, конечно, из-за его роста и еще потому, что он был специалистом по очень худым и высоким женщинам.

Она засмеялась обиженно:

— Ладно, у вас там свои дела, я не вмешиваюсь. — И отвернулась.

— Почему? — спросил он вслед ее взгляду на легкие вечерние облака и желтые освещенные улицы.

— Потому что мало ли кому я нравлюсь, — заметила она, — потому что это не в моих правилах.

"Ах, у нас есть правила..." — прокомментировал он и миролюбиво произнес: — Не стоит...

Она быстро повернулась к нему:

— Как благородно, как красиво... — И больше ничего не добавила, а смотрела с укором.

— Что с тобой? — спросил он.

Это не было искренним вопросом. Он ждал, что она ответит. Он не верил еще ей.

— Что со мной? — переспросила она, и ноздри ее затрепетали, словно она вкладывала в это особый смысл. — Мне думалось, мы друзья...

"Ладно..." — подумал он про себя, избегая ее быстрого взгляда. Ее льдистые глаза будили в нем желание. Прежде чем поцеловать ее первый раз, он испытал к ней глубокую нежность, которая и сейчас дремала в нем под панцирем утреннего разговора, и он пытался избавиться неизвестно от чего, от ее власти над собой, что ли.

Потом она все равно выберет себе оружие, подберет под него ключик. Заставит его сожалеть о минутной слабости. Разве кто-то из них мог сравниться с Ганой? Впрочем, она его тоже один раз предала. Не с этого ли началась его болезнь?

— Может быть, я действительно другой... — сказал он и улыбнулся, ничего не добавив.

— Ты хитрый искуситель, — ответила она, весело сощурив глаза.

Это была ее среда, она чувствовала в ней себя как рыба в воде. Сколько ее обучали этому: прятать дневники от родителей, обещать и не являться на свидания, судачить о чужих мужьях и проводить время в бесконечных разговорах с приятельницами. Все однажды кончилось — она оказалась на мели, потому что за всем этим ничего не стояло, если ты не усматриваешь в этом стиль жизни.

— Не имею привычки, — возразил он и притянул ее к себе.

Позвоночник у нее был под его ладонью, как клавиши пианино. Она была хорошо сложена, и он вспомнил, как у нее очерчены ноги — с единственной меркой из тысяч женщин.

Она ответила очень серьезно, словно решившись:

— У нас с тобой бульварный роман, и я хочу эту его часть быстрее закончить. — Она повернулась и пошла — прочь по аллее сквера.

Лето скользило к закату по белесо-выгоревшему небу. Вокруг города висело рыжее кольцо испарений. Заводы по инерции еще дымили.

"Ну и болван, кажется, я", — подумал он и шагнул следом.

Галерея портретов шестидесяти шести женщин, которых он любил начиная с младенческого возраста. Казалось, от рождения уже был таким: с тоненькими альфонскими усиками — напомаженными в стрелочки, словно в подражание известной двуполой испанской личности, но только словно застывший искушенным филином оттого, что редко выставлялся, — а это порождало сомнения в собственных силах. Правой мраморной рукой, разминая, помахал в воздухе и спрятал за спину (в черно-траурном мешочке) — берег для шедевров, как пианист для клавиш. В ушах у него были треугольные дырки, в каждую из которых легко можно было продеть бублик с тмином.

— Сюда не садитесь, здесь не стойте, а в эту сторону не смотрите... — Его высокий женский голос диссонансом врывался в разговор. — ...не терплю присутствия... ап-ап-ап... жен... — жен... —жен... Ап-па-ап... посторонних-х-х... тоже.

Агрессивная категоричность не предполагала спокойного течения беседы. В поисках платка по карманам вытеснил животом за дверной косяк под вереницу портретов. Все же они успели заметить соляристического мальчика с сетью — "Ловля тунца" — волнистые синие линии и струящуюся кровь. Космонавт, напрягая силы, вылезал из трясины женской груди, вырывал ноги из тестообразной массы, отряхивал прах великих импульсов — всеобщая критическая паранойя Фрейда, высмеянная великим швейцарцем Карлом, — скрытая причина их ссоры.

Кто во снах не нырял в океан, висящий над дном, как одеяло? Фокус, который происходит, потому что надо чем-то дышать. Не в этом ли сокрыты заблуждения вековых находок психоаналитики?

— Женщин? — переспросила Изюминка-Ю и часть вопроса переадресовала Иванову.

Он услышал, как ее голос отразился в обеих концах коридора и заставил нервно моргнуть художника.

— Нельзя ли потише? — поспешил отгородиться высоким тембром. — Я хорошо слышу!

Кричащий на одной ноте. Все свои картины он помещал в пышные тяжелые золоченые рамы, чтобы преодолеть цветовую нерешительность и ошеломить контрастом. Он так долго страшился времени, что наконец перестал его замечать — сделался абстрактно-плоским, выкинул все мелкие детали, занялся украшательством. Его куртка, как та, что подарена Довлатову, была испачкана клеем и акварелью.

— Мы и дышать не будем, — пошутил Иванов, вызвав минутное замешательство, кончившееся нервным предчихом: "Ап-ап-ап!.." и росчерком в воздухе — траурный мешочек на правой руке невольно приковывал взгляд.

— Будьте здоровы, — пожелала из-за его плеча Изюминка-Ю, оборвав художника на рыбьей зевающей немоте, как у агонизирующих тунцов там, на холщовой плоскости, переделанной на трехмерность.