Михаил Белозеров - Плод молочая

— Как, дорогая? — спросил я Анну и сжал ее руку, лежащую на скатерти.

— Я думаю, не стоит... — царственно ответила она (кажется, спектакль начался). — Зима должна быть зимой, пусть даже в номере...

Она его доконала. Он едва не поперхнулся. Даже перестал гнусавить и подобрал губу-подметку. Зато к обеду номер уже обогревался блестящим, никелированным, напичканным всяческими хитроумными кнопочками и лампочками электрокамином.

— Мадам довольна номером? — наконец-то после короткого шока с временной потерей речи, замыкания под черепной коробкой, от которого горят предохранители, плавятся провода (хлопья почерневшей изоляции, попорченных ячеек памяти, впрочем, подозреваю их полное отсутствие), он осмелился перевести взгляд на Анну — и то же самое пожирание, но совершенно другого рода — без пропуска подробностей в отделке ярко-красного шерстяного пиджака, в который была одета Анна, кружевного воротничка, с тонким изяществом подобранного к голубой рубашке, и верхней пуговички, которая была расстегнута и открывала на горле нежную, мягкую ложбинку.

Но это ему так просто не сошло с рук.

Анна вскинула глаза и сотворила над ним свой неизменно успешный фокус — заставила покраснеть, убрать мохнатые лапки, подобострастно покоящиеся на животике, осклабиться и пролепетать какую-то чушь, что-то вроде извинения или плохо сложенного каламбура, потом изящной рукой богини с длинными ногтями (на это произведение искусства у нее вчера ушло полвечера, пока я корпел над машинкой) постучала по пустому бокалу, предназначение которого, за отсутствием соответствующих напитков на столе, казалось загадкой, прислушалась к высокому тону и спросила вполне невинно:

— У вас не найдется "Капри"?

— Да... — сказал я, — правда... почему бы нам не выпить?! Такая сырая погода.

— П-простите?.. — Лапки, спрятанные за спину, беспомощно зашевелились.

Анна повторила (я наблюдал) и добавила кивок, что подействовало как хлыст, потому что неожиданно администратор совершил ногами короткий пируэт, словно сзади его пнули носком ботинка, и застыл в нелепой позе удава, по случайности проглотившего дикобраза против игл.

— В Каннах его подавали на приемах, — пояснил я.

— А... — Хлопок по лбу и мучительное непонимание в глазах. — А-а-а... да-да-да... Я распоряжусь... Я распоряжусь... Вы останетесь довольны... — И неуклюжий поклон (под действием брюшка), обратившийся в удаляющиеся шажки и круглая сытая спина на подагренных ножках.

— Откуда ты это взяла? — спросил я, когда он пропал в сиянии зала.

— Вычитала в одной умной книге, — засмеялась она. — А он не так надут, как ты рассказывал...

— Совершенно с тобой не согласен.

Она снова засмеялась.

— Ты уже в том возрасте, когда должны нравиться не все мужчины, — счел возможным напомнить я.

— Чем ты его околдовал?

— Сообщил по великому секрету, что ты знаменитая итальянская актриса русского происхождения, а я твой импресарио. Так что изволь припомнить несколько фраз по-французски из университетского курса — все равно не разберет.

— Тебе нравится морочить людям голову? — спросила она участливо.

— Только некоторым, — ответил я.

— Представь, последнее время мне тоже... — созналась она, — просто патологическое влечение к вранью... — и посмотрела в окно за мою спину, где сияли заснеженные гребни (в ресторане я всегда садился напротив, чтобы видеть ее лицо), а потом: — Я стала злой? Да? Скажи, злой?

— Нет, — сказал я, — просто ты научилась отделять зерна от плевел.

Я любил ее такой мягкой, потому что тогда она становилась частью меня.

— Я поняла, что это неизбежно, — сказала Анна, — давно уже... — и добавила: — еще до этого... ну не сердись! — и дотронулась через стол до моей руки.

— Я не сержусь, — солгал я, потому что о том напоминало все, даже эта поездка, похожая на бегство.

— Я же вижу, сердишься...

— Я не буду, — сказал я, — не буду.

— Ну пожалуйста.

— Все нормально, — сказал я, — не волнуйся.

Она откинулась на спинку стула, но не отвела глаз с моего лица, и вершины за окном ее уже не интересовали.

— Не сердишься, правда? — спросила она.

— Правда, — сказал я.

— Я уже не живу их мыслями.

— Не надо... — попросил я, — сколько раз обговорено.

— Я уже смотрю на них, ни этого по-иному, — она кивнула в сторону зала.

— Не думай об этом, — сказал я. — Они мизинца твоего не стоят.

— Да... — согласилась она и улыбнулась почти жалко.

...

Мы завели знакомство с этим хлюстом в первый же день приезда.

Мне почему-то захотелось обязательно поселиться в центре, на набережной, чтобы по утрам шум волн влетал в растворенное окно, а соленая изморось оседала на подоконнике, чтобы на стол ложились полуденные желтые блики, и Анна была бы где-то рядом, и я мог бы чувствовать ее присутствие.

Я оставил сидеть ее в глубоком мягком кресле среди кадушек с пальмами, и она приготовилась ждать и улыбалась улыбкой (которая принадлежала только мне), когда я открывал дверь и входил в кабинет администратора.

Наверное, мой вид: борода, двухмесячная бледность и, как говорила Анна, волчий взгляд, произвели превратное впечатление, потому что сразу стало ясно, что он оценивает вас с точки зрения платежеспособности. В моем случае получилось как бы двойное отрицание, и он сразу запутался в своих завиральных мыслях, а я делал все, чтобы укрепить в нем неведение.

Мне предлагают сесть. Расстегиваю пальто, вытягиваю ноги и обвожу взглядом уютный кабинетик, настолько уютный, что, кажется, хозяин его не только воздает здесь должное заботам своим, но и порой заваливает кого-нибудь из сотрудниц на промятый диван за ширмой. К слову сказать, кабинет к тому же забит всякой всячиной — от пустых бутылок с цветастыми этикетками и "макулатурных книг" до футбольных кубков.

Перевожу взгляд на его лицо, по которому начинает бродить линялая улыбка. Великосветски снисходительно улыбаюсь в ответ, но без нажима, слабенько, чтобы не отдавить ему любимую мозоль.

Голова у него похожа на сдавленную с боков дыню, дефект которой некогда пытались исправить сдавливанием с диаметрально противоположных сторон, но, не добившись результата, бросили, отчего верхняя часть стала уже нижней. Если сюда прибавить еще и приплюснутый нос (несомненно, попорченный по пьяной лавочке) и торчащие, как у летучей мыши, уши, — портрет получится преживописнейший.

Он улыбается радостнее (представляю, как потом очухается) и сообщает, поблескивая фиксом:

— Все призы мои, все честно заработано вот этими, — и выставляет из-под стола свои оглобли, чтобы я мог оценить наглаженные стрелки и блеск лакированных штиблет.

Понимающе киваю — мол, сам грешен, и догадываюсь — бывший футболист, Дитя Системы. Надо же, куда залетел.