Михаил Белозеров - Плод молочая

Контакт завязан. Можно переходить к делу. Объясняю суть визита. Разумеется, не сообщаю, что безработный, что в его лице иезуитски издеваюсь над всем тем, что он представляет, что вижу его как на ладони со всеми нехитрыми мыслишками, прикидывающими размеры моей мошны, что женщина с глазами утреннего неба и фигурой богини, которая ждет меня в фойе и которая дороже мне всего на свете, вовсе мне не жена, а гораздо ближе того, на что способна фантазия и воображение Дитяти Системы. Судя по бархатным глазкам, которые порхают по вашему лицу, как надоедливые ночные бабочки, — вы сидите с лампой на веранде безлунной ночью, и они прилетают из темноты и суетливо тыкаются сослепу и, подобно легкомысленным женщинам, оставляют пыльцу на ваших ладонях, — судя по этим глазкам, слово жена ассоциируется у него с совокуплением.

— Конечно, — говорю я, — мы бы могли остановиться в доме актера, но отсутствие путевки, а также перспектива заставлять кого-то входить в наше положение... и все такое... вы понимаете... Жена предложила остановиться у вас! (специально делаю ударение). Центр города, море, свежий воздух...

— Воздух у нас везде свежий, — позволяет себе вставить Дитя Системы.

— Разумеется... — соглашаюсь я. — Кстати, забыл представиться, — без всякого сомнения, он уже созрел, и ручку тянет услужливо. — Савельев, режиссер. Последний фильм, совместно с американцами, "Амадей", рекомендую, — припоминаю первую же афишу, которую видел, пока мы ехали на такси от станции до гостиницы.

Его лапки, поросшие черным мхом, похожи на восковые, словно он в жизни не держал ничего тяжелее пивной кружки, и я поймал себя на том, что мне хочется почувствовать, как они сомкнутся и выдавятся сквозь пальцы — как мокрая глина или как слизни.

— О-о-о! — вырывается у него (бурное начало). — Очень приятно. — Наступает пауза, в течение которой я успеваю занять исходную позицию на стуле и вопросительно замолчать.

— Видите ли... — начинает он и чешет лапкой мочку уха, — наше... гх-гх... предприятие, как бы сказать, рассчитано на иностранных граждан и...

— ... и прекрасно! — не даю ему увязнуть в рассуждениях. — Прекрасно! Это нам подходит. Тем более что номер должен быть со всеми удобствами. Думаю, моей жене будет приятно познакомиться с таким человеком. Она обожает комфорт. В прошлом году здесь отдыхал один наш хороший знакомый, — называю очень известную фамилию, — и отзывался весьма лестно и по-всему конкретно, судя по описанию, о вас. Возможно, у меня будет небольшое дельце здесь на киностудии, очень удобно, согласитесь, — прямо под боком, и потом, представьте, ежедневно топать через весь город... — Во время всей этой тирады лезу во внутренний карман, достаю бумажник, нарочно открываю его так, чтобы Дитя Системы могло насладиться толщиной ассигнаций, и кладу на стол перед его носом четыре хрустящие сиреневые, такие хрустящие и такие сиреневые, словно их только что извлекли из печатного станка.

Кульминационный момент — я улыбаюсь, дыня с человеческим лицом улыбается, наши кривые отражения в кубках криво улыбаются, а деньги накрываются телефонной книгой.

— О чем разговор... никаких проблем... — клятвенно заверяет меня Дитя Системы. — Наоборот, мы с радостью поможем, это наш долг — помочь соотечественнику. Лично все улажу и прослежу. Лорочка! — кричит он в дверь, похлопывая ладонью по столу от усердия. — Лора! — вскакивает, на минуту показывает спортивный зад, вытертый до лоска, и кричит в фойе: — Лариса Андреевна, зайдите!

Через пять минут, минуя все формальности, мы получаем номер, а еще через десять принимаем долгожданную ванну с дороги.

Появился официант. Сменил бокалы, с ловкостью фокусника откуда-то из рукава извлек бутылку с зеленой этикеткой и испарился, уподобившись своему шефу.

— Настоящее итальянское! Где они его откопали? — глаза ее смеялись.

— Специально для тебя из Рима...

— Я вовсе не хочу вина, — сообщила Анна. — Даже белого...

— Придется выпить.

— Бр-ррр... у меня даже мурашки...

— Не оставлять же его здесь?

— Все итальянские вина — кислятина.

Мы взяли бутылку с собой, сели в троллейбус и поехали. Но перед этим в переходе над речкой я купил ей букет розовых астр, и она приняла их как бесценный дар, она умела это делать, из цветов — праздник, а из улыбки — подарок, если бы за этим не крылась едва заметная недоговоренность, тонкая, как прослойка холода от ледышки искусственного льда, — ты хочешь почувствовать, какой же он этот пузырчатый слиток, и не можешь добраться до сути.

Но, может быть, я зря так, — может быть, она была непосредственней, а я подозревал все самое худшее.

— Помнишь?.. — спросила она, наклоняясь ко мне, — помнишь, как...

— Не помню, — смеясь ответил я. — Ни-че-го не помню... и все тут!

Она улыбнулась одной из тех улыбок, которые были для меня чем-то большим, чем дружеский жест, — ранним прохладным утром, когда силуэты деревьев уже отчетливо вырисовываются на фоне неба, или вздохом ветра полуденной жарой на речном берегу, который касается вашего лица, и вы чувствуете облегчение, а затем слышите шелест тростника за спиной, оборачиваетесь и видите, как волна идет по желтым метелкам.

Но все равно, мне не понравилась интонация безнадежности и душевной оконченности, словно над прахом усопшего, над которым нет ничего приятнее, чем воспоминания в таком тоне, — словно мы сами придумали эти правила, по которым живем.

— Ты обманываешь! — внезапно произнесла она. — Ты обманываешь! Ты был так влюблен, что рвал розы голыми руками, помнишь? — И дернула меня за рукав, не замечая, как старушка в белой шали впереди нас, искоса взглянув, заулыбалась, и Анна дернула еще раз. — Помнишь, прямо с клумбы?! А? — И наклонилась еще ниже, чтобы заглянуть в мое смущенное лицо, потому что, когда вас подслушивают, пусть даже непреднамеренно, вам не до откровений. Но на Анну вдруг напали воспоминания.

По сторонам мелькали изгибы речки с мутной горной водой, склоны в мягких пастельных тонах кустов и пышных деревьев, стройные зеленые кипарисы, рыжая накипь прошлогодней травы за бордюрами, мусор, следы дождевых потоков.

Вдруг все изменилось, провалилось куда-то вниз — мы увидели верхушки деревьев на террасах и за ними всю бухту и городок, светлый в центре и зеленый по краям, море и корабли на рейде.

Море переместилось направо, по другую сторону громоздились горы, покрытые вечнозеленым лесом.

— Когда отец обнаруживал в моей комнате твои цветы, он ужасно нервничал, словно... словно... — Она не нашла сравнения.

И я вспомнил кабинет, каскад ниспадающих фонтанов и человека с аккуратной стрижкой, настолько аккуратной, что это вызывало отвращение еще до того, как он открывал рот, человека, который пальцем не шевельнул для счастья дочери. А может, понятие счастья у него было совсем другим? Может быть, он думал, что личное настолько неотделимо от общественного, что впал в непростительное заблуждение, которое в конце концов стоило нам обоим слишком дорого.