Марио Бенедетти - Весна с отколотым углом

Шествие все ускоряло шаг. Постепенно толпа нас разделила, и через некоторое время я потерял Фалько из виду. Мы проходили как раз мимо торгового представительства США (в окнах никого не было видно), когда я снова увидел Фалько, теперь он шел немного позади нас. Громовым грубым голосом, с типичным акцентом жителя Монтевидео, повторял он вместе с веселой толпой: «Пин, поп, предателей вон!»

В то утро, когда Маноло стал излагать личный и всеобъемлющий взгляд на современное состояние нашей страны, а также некоторые другие свои воззрения, Сильвио пробурчал: ты полоумный (Роландо Асуэро очень хорошо это помнит). Маноло говорил уже полчаса, но, сжав губы, сказал: дай же мне докончить. Сильвио промолчал, и Маноло договорил до конца. Он поставил наконец точку и обратился к Сильвио, весьма довольный собой: ну, теперь что ты скажешь? Ты полоумный, повторил Сильвио непреклонно, и дело чуть было не дошло до кулаков. Тут Сантьяго и он, Роландо, поспешили вмешаться, да к тому же Мария дель Кармен и Тита начали уже всхлипывать, нервы, конечно, никудышные, а Грасиела — та нет, она всегда была суровой, а может — сдержанной, а может — застенчивой; спорщиков усадили, Сильвио, чтобы успокоиться, взялся за мате и так сосал трубочку — на всех дюнах вокруг было слышно. Конечно, выводы Маноло, хоть и весьма конкретные, казались очень уж бесперспективными. Безвыходность проповедует, утверждал Сильвио. И в самом деле, Маноло не видел никакого выхода, никакого спасения, но в правоте своей не сомневался ни на йоту. Те, у кого есть деньги и власть, никогда их не уступят. Не стройте себе иллюзий, мальчики, это вам не скандинавские буржуа, те, чтобы выжить, идут на сокращение прибылей, а наши призовут вояк, хотя после вояки сожрут и их. Конституция? Легальные методы борьбы? Стыд и позор напялившим мундир и надевшим военные кепи? Бросьте, дорогие земляки. Это все давно ушло. Нас поколотят и уничтожат, как гватемальцев, точно так же. Политическая возня ничего нам не даст, мы должны обыграть их на другой площадке. Надо их разбить, всадить им гол, и не один. Пусть даже из аута. Метафора особенно понравилась Сантьяго, и с этой минуты он заинтересовался спором. А Маноло все твердил свое, твердил и твердил, все валил в одну кучу (есть такое танго: что бабочка, что дерево — все одно), потому что страстно желал перемен, только без трепотни, а на деле — подлинные его слова. Маноло не слишком затруднялся в выборе средств (если бог нам не поможет, пусть поможет сатана), главное — достичь цели. Это мне кое-что напоминает, заметил Сильвио с легкой иронией. И ты думаешь, нам удастся с ними справиться, спросил Сантьяго, в свою очередь посасывая через трубочку мате, только сравнительно тихо. Нет, отвечал Маноло с такой горячей уверенностью, словно держал будущее на ладони. Нет, мы не придем к власти, нас раздавят, расшвыряют по тюрьмам, сотрут в порошок, уничтожат. Ну и…? — раздраженно, не то с иронией, не то с изумлением спросил Сильвио. Роландо же, полный разумного скептицизма, лишь поднял брови. Ну и ничего, в бурном увлечении продолжал Маноло. В данный момент — ничего, только победа их будет пирровой. Победить-то они победят, но справиться со своей победой не смогут. На бумаге выиграют, а народ за ними не пойдет. (Легкие аплодисменты в женской ложе) Потеряют народное доверие окончательно. И Маноло поглядел лукаво на Сильвио — ну как, все еще считаешь меня полоумным, а? Может, все мы полоумные, отвечал тот, немного, видимо, остыв, тут Маноло встал и обнял Сильвио, обхватил своими щупальцами, будто осьминог или моллюск из семейства головоногих, как написано в словаре. Тем временем Мария дель Кармен и Тита постепенно приходили в себя и улыбались сквозь слезы — двойная радуга, да и только. Сантьяго же стал вдруг серьезным и сказал: если так, получается, что наша борьба имеет только моральный смысл, а к чему мне нравственная победа, если все равно будут существовать бездельники и латифундисты, ловкие банкиры и бестолковщина, нет, коли уж я ввязался в драку, я хочу победить по — настоящему. Вот чудище-то, отвечал Маноло, все мы хотели бы победить по — настоящему, никакого пороха ты тут не выдумал, дело не в том, чтоб хотеть, а в том, чтоб суметь. А Сильвио вдруг загорелся опять, он догадался, что позиция Маноло имеет более широкий смысл — дело не в том, чтоб хотеть, и не в том, чтоб суметь, а в том, чтоб со страху не очуметь. В женской ложе хихиканье, а равиоли с картошкой уже готовы, ух ты, как скоро, давай, а то вода выкипит, да вы же как заспорите, развоюетесь, ничего не замечаете, целых два термоса мате выдули, безобразие просто, равиоли, господа, хватайте равиоли, а вино-то, вино потрясающее, будто разговляемся на рождество, а как думаешь, после революции равиоли с картошкой будем лопать, а?

Закрою глаза. Как я хотел бы закрыть глаза, и начать все снова, и открыть их, и увидеть мир не только с той запоздалой ясностью, которую дают годы, но и с жизненной силой, которой у меня уже нет! Бог дает хлеб тому, кто потерял зубы, а раньше, много раньше, когда зубы еще были, он не давал мне пищи. Да, хорошенькую ловушку он для нас поставил… Честно говоря, по народным пословицам можно создать недурной образ Вседержителя. «Не гневи бога!» — что ж, он злой? «Не дай бог!» — что ж, он может дать и дурное? «Богу богово, кесарю кесарево» — странное разделение обязанностей. «На все божья воля» — словно он какой-то тиран. «Бог дал, бог и взял» — какое самовластие, однако! «Голенький — ох, а за голеньким — бог» — полицейский он, что ли? «Иди-ка ты с богом» — что же, его общество хуже, чем наше?

Закрою глаза, но не для того, чтобы увидеть привычные кошмары, а для того, чтобы коснуться самой сути, самого дна. Там, на дне, — образы, говорящие много лишь мне одному, и каждый из них — откровение, которое я когда-то не понял и не услышал. Но вернуться назад нельзя. Можно перебирать то, что понял, а это почти ни к чему не ведет.

Закрыть глаза и, открыв их, увидеть ее. Какую именно? Одна — это лицо, другая — живот, третья — взгляд. Но и это не все. Для любви нет непристойного, нет пошлого, нет смешного. Без любви все непристойно, все пошло, все смешно, даже самое обычное, освященное преданием.

А иногда, внезапно, прошлое становится возвышенным, сам уж не знаю почему. И мое прежнее тело, и прежний воздух, и прежнее солнце, и прежние ученики, и сумерки, и ее рука, и кивающие деревья.

Прошлое становится возвышенным, но это, быть может, оптический обман, ибо настоящее, как оно ни жалко, выиграло единственную решительную битву: оно существует. Я там, где я есть. Эта ссылка — новое начало, а всякое начало — молодо. Значит, и я, старый новичок, снова молодею. Вот до чего дожил вдовец, старый учитель, сундук со словами! Меня приговорили к молодости. Дураки говорят, «мышиный жеребчик». Но я не жеребчик, черт меня дери, я тощий и слабый человек. У нас говорили «черт побери». Тут черт дерет, там — берет, большая страна Америка. А сын у меня в тюрьме, ему плохо, потому что он живой, бодрый, деятельный и совсем не склонен к одиночеству. Да, не придешь тут в равновесие! Я — на свободе, он — в тюрьме, бедный. Лучше бы нам поменяться. Куда там, меня не возьмут. Не так я им мешаю. Я не собирался свергать их, покорять, побеждать. А он собирался и не сумел. Если бы мне удалось сесть вместо него, я бы, наверное, жил вполне сносно. Меня бы не пытали, на седьмом десятке. А впрочем, кто их знает… Глаза бы и там я закрыл, решеток бы не видел и, очень может быть, добрался бы до сути вещей. Но нет. Я — там, где я, он — там, где он. Закрою-ка я глаза и увижу сына, открою — и увижу ее с птицей. Бог соединяет, жизнь разлучает. Будь я богом, я бы повелел, чтобы явилась та, под деревом. Но я не бог, и является Лидия.