Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт

Вот и сейчас они ждали от комбата команды, не понимая, в чём задержка.

И комбат тоже ждал команды от Артёма и тоже не понимал, в чём задержка.

Артём снова вызвал «Пионера». И снова в ответ прозвучало «отставить». Артём посмотрел на комбата минометки, пожал плечами:

– Отставить.

– Я чего ему, мальчик, что ли, туда-сюда меня гонять, – комбат минометки взъелся, – то стреляй, то не стреляй!

Он вдруг замолчал, повернулся к солдатам. Лицо его потяжелело:

– Наводи! По старым координатам.

Солдаты разбежались по позициям, закрутили рукоятки наводки.

– Первый расчёт готов!

– Второй расчёт готов!

Комбат ничего не ответил. Он припал к биноклю, молча смотрел на Алхан-Калу, словно пытался различить там чехов.

С семёрки, из окопов, вылез пехотный лейтенант, подошёл к ним, стал рядом с комбатом. Тот не обернулся. Лейтенант поправил автомат, некоторое время постоял молча, тоже глядя на Алхан-Калу, потом спросил:

– Что, стрелять будете?

– Не знаю. Хочу вмандячить пару раз.

– Там наши. – Пехотный лейтенант кивнул на лесок и дальше, туда, где было болото.

– Где? – Комбат оторвался от бинокля, вопрошающе глянул на него.

– Да вон там, где лесок. Там болото дальше, там наш взвод стоит.

– Во, блин! А мне туда стрелять приказано. А дальше что, не знаешь?

– Не знаю. В Алхан-Кале чехи. А там вроде тихо пока.

– Ясно… Ну, до Алхан-Калы далековато, не добьёт. У меня всё-таки не саушки. Ясно. – Комбат повернулся к расчётам, произнёс спокойным, остывшим голосом, уже без раздражения: – Отставить! Сворачиваемся.

Пока расчёты, недовольно ворча, зачехляли «васильки» и цепляли их к шишигам, комбат с пехотным лейтенантом закурили, разговорились. Артём тоже подошёл к ним, прикурил у взводного, стал рядышком. Потёк ленивый солдатский трёп.

– А чего тут вчера было-то? – Комбат минометки сквозь струю дыма с прищуром посмотрел на взводного. – Говорят, тут комбат вчера отоварился. Не знаешь?

– Да, он хреначился тут. На чехов нарвался. Ездил как раз вот на это болото, его и обстреляли.

– А чего он туда потащился?

– А хрен его знает.

– Он нас менял, – сказал Артём, – мы с Ситниковым там с девяткой стояли, а он смену привёл.

– Ну и чего было-то? Расскажи. – Миномётчик заинтересованно глянул на Артёма.

– Да чего… Постреляли немного и разъехались. Их разведка из села шла, на нас наткнулась. Сначала снайпер обстрелял, потом из миномётов несколько раз вмазали.

– Убило кого-нибудь?

– Нет.

– Местных только, – сказал пехотный лейтенант. – Сегодня из села приходили, просили не стрелять, они их хоронить собирались. Восьмилетнюю девочку и старика. Как комбат хреначиться начал, они в подвал прятаться полезли, да не успели. Из КПВТ их завалили, – лейтенант, затягиваясь «Примой», рассказывал об этом спокойно, как о том, что яичница на завтрак подгорела, – снаряд пробил стену дома и разорвался внутри. Девочку сразу убило, а старик в больнице умер. В Назрань его возили.

Артём молча смотрел на взводного, не отрывая глаз от его спокойного лица.

Щекам вдруг стало жарко.

Он вспомнил тот бой. Как пехота залегла на полянке за насыпью. И как из села вылетели две очереди и умолкли. И как он заорал: «Вон он, сука, в этом окне!», хотя не был уверен, что там кто-то есть. Но лежать под огнём просто так было слишком страшно и слишком страшно было подниматься с земли и ждать выстрелов из села. И он заорал.

В том окне никого не было, это стало ясно после первых очередей. Чехи куснули и отскочили. Но комбат всё же приказал бэтэрам расстрелять село. Потому что боялся и хотел купить свою жизнь жизнями других. И они охотно выполнили этот приказ. Потому что тоже боялись.

Но если бы Артём не заорал: «Вот он!», комбат приказал бы расстрелять село на минуту позже, и девочка с дедом успели бы спрятаться в подвал.

Чёрт… Только этого не хватало…

Вчера он убил ребёнка.

От этого Артёму стало плохо.

И ведь ничего не сделаешь, никуда не пойдёшь, ни у кого не попросишь прощения. Он убил, и это всё, необратимо. Это – худшее, что может быть в жизни. Это даже хуже, чем потерять любимую женщину. Там ещё можно как-то извернуться, поднапрячься кишками, что-то решить, уладить, упросить, завоевать….

Здесь – всё.

Теперь всю жизнь он будет убийцей ребёнка. И будет жить с этим. Есть, пить, растить детей, радоваться, смеяться, грустить, болеть, любить. И…

И целовать Ольгу. Прикасаться к ней, чистому, светлому созданию, вот этими вот руками, которыми убил. Трогать её лицо, глаза, губы, её грудь, такую нежную и беззащитную. И оставлять на её прозрачной коже смерть, жирные сальные куски убийства. Руки, руки, чёртовы руки! Отрезать их надо. Отрезать, выкинуть к чёрту. Теперь не очиститься никогда.

Артём засунул руки между колен и начал тереть их об штанины. Он понимал, что это психоз, сумасшествие, но ничего не мог с этим поделать. Ему казалось, что руки стали липкими, как после еды в грязном кафе в жару, на них налипло убийство, самое паскудное убийство, и оно никак не оттиралось.

Он не заметил, как приехал в батальон, как вошёл в палатку, сел около печки. Он очухался, только когда Олег протянул ему котелок с кашей:

– На, ешь, мы тебе оставили.

– Спасибо. – Артём взял котелок, начал отрешённо закидывать кашу внутрь себя. Потом остановился. – Помнишь, Олег, вчера нас чехи долбанули под Алхан-Юртом. Знаешь… Оказывается, мы в том бою убили девочку. Восьмилетнюю девочку и старика…

– Бывает. Не думай об этом. Это пройдёт. Если каждый раз будешь изводить себя, свихнёшься. Мало, что ли, тут убивают. И они нас, и мы их. И я убивал. Война, блин, своя-то жизнь ни черта не стоит, не то что чужая… Не думай об этом. По крайней мере до дома. Сейчас ты недалеко от неё ушёл. Она мёртвая, ты живой, а гниёте вы в одной земле – она внутри, а ты снаружи. И разницы между вами, может, один только день.

Да. Один только день. Или ночь.

Он поставил звякнувший ложкой котелок на пол и молча вышел из палатки, аккуратно задвинув за собой полог.

Ночь была на удивление ясная. Крупные звёзды ярко светили в небе, мерцали. Вселенная опустилась на поле и обняла солдат, спящих своих детей, – вечность благосклонна к воинам.

Завтра будет холодно.

Артём вспомнил вчерашний бой, убийство, девочку. Представил, как она с дедушкой полезла в подпол, когда началась стрельба. В доме сумрачно. Дед открыл крышку погреба и протянул ей руку, собираясь опустить её вниз. И тут в дом ворвался смерч. Стену пробило, разметав кирпичи, рёв и вспышки, и их крики, и снаряды рвутся внутри. Её убило сразу, снаряд ткнулся ей в живот, она качнулась вперёд, ему навстречу, а из спины вырвало маленькие кишочки и разбросало по стенам. Голова её дёрнулась и запрокинулась на тощей шейке. Глаза не закрылись, и из-под век виднелись мёртвые зрачки. А деда ранило. И он ползал в её крови, и тряс мёртвое тельце, и выл, и проклинал русских. И умер в Назрани.