Мария Донченко - Оранжевый туман

Люба не пошла коротким путём к метро «Чистые Пруды», а петляла переулками центра Москвы наугад, всё ещё зачем-то сдерживая слёзы и не думая о том, куда идёт.

Лучи весеннего солнца отражались в лужах на асфальте, и бензиновые пятна в них переливались всеми цветами радуги.

Упав без сил на скамейку в сквере возле метро «Цветной бульвар», Люба наконец позволила себе закрыть лицо руками в голос разрыдаться. Рядом больше не было чужих, а из прохожих, к счастью, никто её не трогал.

Она не знала, как ей дальше жить и для чего.

Несколько раз звонил мобильный телефон, но девушка не брала трубку.

Часа через полтора, выплакавшись, она поднялась и медленно, как будто ей это было физически тяжело, пошла к метро.

Войдя в свой подъезд, Люба автоматически повернула ключ в замке почтового ящика на первом этаже. Она всегда проверяла почту два раза в сутки, утром и вечером, и сделала это по привычке, хотя уже сказала самой по себе, что больше ждать писем не будет.

Белый конверт упал из ящика к её ногам. Люба наклонилась, подняла его, прочитала свой адрес, выведенный тем же почерком, что и увиденная сегодня расписка о добровольном сотрудничестве с ФСБ, и слёзы вновь застелили её глаза.

Так она и стояла несколько минут на лестнице, не закрыв почтовый ящик, с письмом в одной руке и ключом в другой.

«Сволочь», — зло и отчаянно думала она о своём любимом, — «Предатель. Тварь. Провокатор. Восемнадцатого октября, значит, дал подписку. А четвёртого ноября бросал петарды по колонне в защиту политзаключённых. Ну да. Вместе с Маркиным. Урод. А притворялся-то как, притворялся, боже ж ты мой! И на сбор подписей за Квачкова с нами бегал. А сам… А я после всего к нему в тюрьму ходила… Какой мерзавец, всё-таки…»

Она не удержалась и снова всхлипнула, вытирая лицо рукавом ветровки, и не услышала внизу звук открывающейся подъездной двери.

— Люба? — раздался снизу голос Дмитрия Серёгина.

Девушка вздрогнула и обернулась к нему.

— Ты плачешь? Что случилось?

Люба кивнула и, не в силах ещё говорить, сглотнула подступающий к горлу комок. Пока Дима поднимался по лестнице, она закрыла ящик. Он увидел письмо в её руке.

— Что-то с Виталиком? — с тревогой спросил он прежде, чем обратил внимание, что конверт ещё заклеен.

— Пойдём в квартиру, — наконец сказала она сквозь слёзы, — пойдём, всё расскажу. Не на лестнице.

Через две минуты они сидели на кухне Измайловых. Родителей дома не было, и Люба подумала, что так оно, наверное, и к лучшему. Она расскажет им обо всём, когда немножко успокоится.

На столе с шумом грелся китайский электрический чайник. Димка курил и стряхивал пепел в окно, слушая сбивчивый рассказ Любы, с переменным успехом пытавшейся говорить спокойно, о событиях сегодняшнего дня.

— Дай сигарету, — вдруг попросила она.

Серёгин молча протянул ей пачку.

Она зажгла сигарету, неумело взяла её в рот, втянула в себя дым и закашлялась, когда первая в жизни затяжка обожгла ей лёгкие.

— Артюхин… — медленно произнёс Димка. — Артюхин… Знаем такого, как же, как же. Хитрый и неглупый. Настоящий ФСБшник. И очень большая сволочь. Способен на любую подлость, поэтому верить ему нельзя. Ни в коем случае.

— Это почерк Виталика, — печально покачала головой Люба. — У меня от него за полгода из тюрьмы четырнадцать писем. Я его из тысячи отличу. Это его рука.

— Ты уверена?

— Полностью.

Димка задумался. Люба снова затянулась тлеющей сигаретой и снова зашлась в кашле. На глазах её проступили слёзы то ли от дыма, то ли от свалившегося на неё известия.

— Успокаивает? — спросил Серёгин.

— Ни черта, — ответила девушка.

— Ну и не кури, слышишь? Если сразу не успокаивает, так и не будет.

Она сделала рукой неопределённый жест.

— Я тебе вот что скажу, Люба. Слушаю я тебя, взвешиваю все за и против… Современная техника может очень многое. Наверняка появились и технологии, которые позволяют написать текст чужим почерком. Просто мы этого не знаем, а у ФСБ такие программы могут уже быть.

— Мне кажется, это уже совсем фантастические допущения…

— Всё может быть. Но Виталик — мой друг, и будет им, по крайней мере, пока я не поговорю с ним лично начистоту и не получу объяснений.

— Это будет очень нескоро. Ему дадут в самом лучшем случае лет двенадцать.

— Неважно. То есть, конечно, очень важно, но не для данного эпизода. Мы с тобой — в смысле ты, да и я, честно говоря, в первый момент — поверили врагу и бумажкам, которые нам показал враг. Я не считаю себя вправе верить в подобное, пока не посмотрю Виталику в глаза. Иначе я предам друга. И я, чёрт возьми, найду способ это сделать. Говорят, после суда можно получить свидание и не родственникам. Посмотрим. Но теперь я точно пойду на суд.

— Там всё равно не пообщаешься, — уже спокойнее возразила Люба.

— Там я посмотрю ему в глаза. Он мой лучший друг — был и остаётся. И пока я не удостоверюсь, что он нас предал, я в это не поверю. Ведь жизнь, как поёт Пугачёва, кончается не завтра. Согласна?

Люба неопределённо кивнула. Они некоторое время посидели молча. Сигарета, к которой девушка больше не прикасалась, дотлела почти до фильтра и погасла.

— Да, — вспомнил вдруг Дима, — ты меня настолько ошарашила в первый момент и даже не поинтересовалась, почему я оказался у тебя в подъезде.

Любе действительно это показалось странным только теперь.

— Действительно, а почему?

— Я тебе звонил на сотовый, но ты не брала трубку, и решил зайти. Появилась очень интересная новость. Двухнедельный рейд натовцев от Владивостока до Калининграда.

— Когда? — спросила Люба.

— Уже идёт. Восемнадцатого они будут в Москве. Надо что-то придумать и сделать. Времени осталось мало, соображать придётся быстро. Сейчас покажу подробности. У тебя Интернет работает?

— Работает.

— Включай компьютер.

Пока загружался компьютер, устанавливалось соединение с Интернетом и Дима искал в сети нужные страницы, Люба вскрыла конверт и пробежала глазами письмо Виталика по диагонали.

Потом, оставшись одна, она прочитает внимательно каждую строчку и всё-таки сядет писать ответ.

Она не могла сказать, что Дима убедил её, но он ей дал аргументы в пользу решения — подождать до возможности личной встречи. А это была соломинка, за которую уцепилось её сердце…

Взгляд Любы выхватил из текста строчки:

«Я прошу прощения у тебя и твоих родителей за четвёртое ноября. Простите меня. Знаешь, я очень надеюсь, что когда-нибудь мы встретимся лично, и я расскажу тебе, что случилось за вечер и ночь перед моим арестом. Всё было настолько невероятно, что ты, пожалуй, не поверишь… Я, наверное, больше всего жалею о том, что не успел рассказать тебе об этом сразу, но в письме не могу, и всё же очень надеюсь на нашу встречу. Есть вещи, которые стоят того, чтобы надеяться и ждать…»