Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2012)

Еще одно заметное сочинение — роман Володимира Дибровы «Андреевский спуск» [46] , лауреат премии «Книга года Би-би-си». Книга эта часто упоминается в связи с киевским текстом, но скорее по недоразумению. Виной название: Андреевский спуск для Киева то же, что Арбат для Москвы, — но Булкина, убежденный сторонник существования «киевского текста», совершенно права, отмечая, что Диброва написал «„городской роман”, а не роман о городе». Улица, связывающая Верхний и Нижний город, — метафора памяти, человеческой жизни, истории: движение от настоящего к прошлому, от смерти к детству позволяет представить послевоенные десятилетия как личный опыт, что вообще свойственно современной украинской литературе [47] .

Итак, что же в активе?

Четыре образа города — причем три из них вполне мифологичны (Киев — центр мира, место силы, защищенное пространство; Киев хтонический, пещерный, погруженный в прошлое; Киев умирающий и воскресающий, подобно богу земледельческих мистерий; Киев — современный мегаполис). Киев во всей совокупности текстов представляет собой структурированное пространство мифа: горние выси, бездна и срединный мир наличествуют в культуре и топографии. Город существует здесь и сейчас, простирается в прошлое и заглядывает в будущее (по преимуществу в антиутопии). Киевский миф, таким образом, практически сформирован — при живейшем участии заинтересованных читателей, готовых покупать буквально все, что угодно, лишь бы о Киеве. Киевская идентичность, безусловно, существует, и не находится в конфликте с идентичностью украинской, несмотря на лакуны в историческом опыте, которые, впрочем, медленно заполняются.

А что в пассиве?

То, что о киевском тексте в классическом понимании термина говорить все же нельзя. А уж о «школе», при всей дискретности, многовекторности и двуязычности наличного массива произведений, смешно и рассуждать. Практически отсутствуют значительные современные тексты, работающие с киевским мифом, в «верхнем» сегменте литературы — очевидно, до тех пор, когда «киевское бессознательное» насытится книгами non-fiction , что окончательно восстановит связь времен. Дискретность должна быть избыта как травма (к этому уже вплотную подходили неоклассики). Тогда и нынешний город предстанет не только рабочей моделью государства Украина — или безликого мегаполиса, — а живым организмом, надежно укорененным во времени, культуре и душах своих обитателей.

Разумеется, украинская география начинается столицей, но ею далеко не исчерпывается. Мы двинемся дальше по литературной карте страны: возможно, искомый городской текст обнаружится в Карпатах, на Слобожанщине или в иных краях? Возможно, найдутся и местные школы — реально существующие, а не мнимые? Даже если и нет, эта «прогулка с удовольствием» может вполне оказаться «и не без морали»: она поможет увидеть и понять, из какого локального разнообразия складывается целостность современной украинской литературы.

(Окончание литературного путешествия по Украине — в № 12)

МАКОНДО, КОТОРЫЙ МЫ ПОТЕРЯЛИ

Издательство «Время» выпустило (как-то неожиданно, вообще-то оно взрослой фантастикой не занимается, детской и подростковой — довольно активно, а вот взрослой — нет) трехтомник Кира Булычева «Великий Гусляр» [48] . Великий Гусляр, напомню, — придуманный Киром Булычевым город областного подчинения, расположенный на реке Гусь, население «достигает восемнадцати тысяч человек… работает пивоваренный завод, освоено производство пуговиц и канцелярских кнопок на фабрике „Заря”. Также имеется лесопилка, молочный комбинат и бондарные мастерские. В городе работают речной техникум, несколько средних школ, три библиотеки, два кинотеатра, клуб речников и музей <���…> Сообщение с Вологдой автобусом (шесть часов), с Архангельском <���…> пароходом через Устюг и Котлас — четверо суток»…

Уже по этому вступлению — ироничному и с элементами игры, которую впоследствии почему-то стали называть постмодернистской, — имитирующему провинциальный путеводитель советских времен, понятно, что Гусляр — универсальная модель провинциального русского городка, «глубинки». И лишь в самом конце этого путеводителя-справочника читаем сухую фразу: «Космические пришельцы начали появляться в городе начиная с 1967 года. Более ранние их следы не обнаружены».

Космические пришельцы — не единственная аномалия, отличающая Гусляр (впрочем, сами гуслярцы давно уже перестали воспринимать пришельцев как аномалию и относятся к ним с философским равнодушием). Тут вообще наличествует некая наша отечественная бермудская зона, как бы стягивающая чудеса в одну географическую точку. То золотые рыбки в продажу поступят, выполняющие, как и положено рыбкам, три желания, то бегемот откуда-то забредет, то профессор Лев Христофорович Минц поразит горожан очередным своим изобретением.

Профессор Минц — один из ключевых персонажей гуслярского цикла, он типичный гений-одиночка, фигура хотя и пародийная, но очень трогательная, поскольку все время пытается сделать как лучше, но получается как всегда. Есть Миша Стендаль, похожий на молодого Грибоедова (с возрастом он сделается похож на немолодого Чехова), — корреспондент местной гуслярской газеты, человек культурный и влюбчивый. Есть еще один изобретатель-неудачник — Саша Грубин. Есть неразлучные собутыльники Погосян с Кацем, как бы воплощающие дружбу народов и несколько пофигистскую (чего уж тут, с пришельцами разобраться бы) гуслярскую толерантность. Есть въедливый и сварливый пенсионер Ложкин. И наконец, есть Корнелий Удалов — лысенький и кучерявенький прораб местного стройтреста, его суровая жена Ксения и сын Максимка. Именно Удалов, эдакий наш отечественный everyman , выступает основной фигурой в многочисленных коллизиях, связанных с братьями по разуму. Именно его контактерские подвиги легли в основу первого «гуслярского» рассказа — «Связи личного характера» (1970).

Профессор Минц пришел в Гусляр прямиком из фантастики 50-х, с ее восторженно-опасливым отношением к науке; лохматый и суровый Саша Грубин, романтик и мечтатель, — из молодежной прозы 60-х; Удалов — из производственной прозы 70-х… По крайней мере начинался «Гусляр» (в том числе и стилистически) как мягкая пародия на штампы отечественной литературы и фантастики в частности… За 35 лет, однако, — а именно столько возвращался Булычев к своему детищу, — «гуслярский цикл» претерпел некоторые изменения.

Эти изменения — вероятно, не без умысла издателя — отражает оформление трехтомника, чей цвет меняется от насыщенно-алого (горячего) через лиловый и до глубоко-синего (холодного). Иными словами, иронический, но оптимизм, чуть усмешливая, но вера в «обычного» человека, способного и с пришельцами наладить контакт, и пожертвовать заветным своим желанием ради ближнего своего («Поступили в продажу золотые рыбки» — эдакий наоборотный Катаевский «Цветик-семицветик»: слишком многие горожане потратили свое заветное желание, чтобы вырастить новую руку и ногу искалеченному молодому пожарному), постепенно уступают место мизантропии — когда снисходительно-усмешливой, а когда и нет…