Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2012)

— Выходи сюда, большевистский агитатор! Видишь револьвер, пристрелю! — И направил пистолет.

Смотрю на него с презрением, не герой: было в самом деле безразлично. Давно заприметили и лагерные полицаи, но почему-то не трогали. Конечно, успехи Советской армии вправляли мозги и здесь.

Однажды пришла смена с работы. Посреди двора стоят “термосы с едой” — брюква, посиневшая при остывании. Хватаюсь за ручку котла, зову ближайшего помочь — им оказался молоденький грузин. Тащим к воротам, за нами другие.

Прибегают солдаты, комендант, нас строят.

— Кто зачинщик?!

Молчание. Полицаи находят этого беднягу грузина, выводят. Выходить и мне? Товарищи шипят: не смей, зачем? Парня гоняли бегом, он падал, обливали из ведра, опять гоняли. Потом привязали бревно на плечи и руки вдоль — распятие. Стоял немного и рухнул, опять обливали...

Когда истязатели устали, мы бросились к нему, отнесли в барак, сменили одежду, откуда-то нашелся хлеб. Согрели. Жив ли, генацвале? Простил ли?

А хлеб? И мне как-то ночью сунули пайку: “Ешь, молчи”. Только после освобождения узнал, откуда он появлялся.

Конечно, ребята видели, кто есть кто.

Так вот, кавказец Харибов Николай (если это не псевдоним: большинство скрывало свои имена, боясь репрессий родственников “изменника”) был секретарем райкома комсомола. Да, работает на проходке, да, есть взрывные патроны и взрыватели, правда, на строгом учете. Но попробую. Он принес в лагерь 11 патронов и 8 запалов в течение двух недель. А ведь нас обыскивали перед маршем в лагерь (несли и бытовую технику в ремонт, и картошку, и книги — я, в частности, проносил Каутского и возвращал с критическими записями на полях). Попадись он — и крышка. Так и случилось на двенадцатый раз. Не видел этого момента — мы были в разных сменах. Коля исчез. Начались ревизии учета на проходческих участках, пошли слухи о наказаниях немецких взрывников.

Дня через три Вайтушат, грустный и серьезный, говорит: “Нико, этот арестованный гестапо ваш товарищ просил передать, чтобы никто не боялся, продолжали действовать, он никого не выдаст”.

Значит, мелькнуло, из самого гестапо кто-то передал через кого-то! Цепочка верных людей.

— Спасибо. А почему именно вы это говорите?

— Не спрашивай, тут лучше меньше знать.

— А почему вы говорите именно мне?

— Думаю, ты знаешь, кого это может заинтересовать в лагере.

Мы оба грустно улыбнулись друг другу.

Славный ты герой плена, Николай Харибов! Никто ведь никогда не узнает о твоей жертве! Наоборот, мама твоя всегда опускала голову, когда сталкивалась с блюстителями порядка: сын пропал без вести, позор. И ты знал об этом, и ты сделал все, что только может герой, — отдал молодую жизнь за Родину.

После войны десятки писем разослал я в разные кавказские республики. Республик этих много, а Харибовых — пол-Кавказа. В ответах — крик тоски и надежды. Но нет, это не он. Так и остался твой подвиг безвестным, имя бесславным, а официально — и позорным.

Позор, подозрения, доносы и клевета сопровождали нас, выживших, всю жизнь.

Началось сразу, в институте, куда я как воевавший студент был возвращен осенью 1945 года по указу.

Пропала у меня ложка. Солдатская алюминиевая. Но не просто солдатская, а немецкого солдата, с отпечаткой на ручке кондора, держащего в лапах венец со свастикой. Поистерлась картинка, видно плохо. Получаю повестку: явиться по такому-то адресу в 20:00, вход со двора. КГБ. Являюсь. Темнотища, обнаружил распахнутую дверь, за нею неосвещенную лестницу на второй этаж. Никаких признаков обитания.

Держась за стену, пробираюсь на площадку. Не видно ни надписей, ни кнопки звонка. Так надо? Психологическая подготовка клиента? Нащупал ручку. Яркий свет, смотрит сотрудник.

— Ваша ложка?

— Моя.

— Почему немецкая?

— Память о погибшем в плену товарище. Он ею пользовался.

— А что, наша вам не подходит?

— Почему, ложка как ложка, не несет никакой политической нагрузки. И память о товарище.

— Идите.

А, вот в чем дело! Это мог сделать только Колька Ефимов, никто другой из нашей шестикоечной 523-й комнаты. Вот откуда у него появился мешок картошки среди голодной зимы. Вот почему на наши недоуменные вопросы “откуда дровишки?” он отвечал так путано. Виду не подал, а картошку ел вместе со всеми — ведь на мне заработана!

Кстати, учился Колька все четыре года хуже, чем на тройки. Зато светлый чубчик и страсть к танцам. Почему он переходил благополучно с курса на курс? Почему получил хорошее назначение на секретный завод и вскоре переведен в Академию международных отношений? Как-то ночью, часа в два, в Николаеве меня, недавно заснувшего после напряженного дня (точнее, трех четвертей суток — так требовало производство, начальником которого тогда был), разбудил резкий, неумолимый звонок телефона.

— Коля! Привет! Это Толмачев, мы тут сидим в лондонском ресторане, оказалось, оба тебя любим, решили поприветствовать! Со мной Коля Ефимов, помнишь? — льется плавная речь одухотворенного тем, что на столе.

— Черт вас побери, бродяги, пьянствуете там, а мне, трудяге, спать не даете. Рад слышать! Будете дома — заезжайте!

Вернусь в лагерь. Моим “кумпелем” — напарником — был Гайнрих Эккарт — машинист подъемника. Крупный, спокойный.

Как-то я выехал на верхний горизонт, осматриваю наклеенные на доске объявления. Звонок, беру трубку.

— Нико, бутерн!

В 12 часов немцы едят бутерброды. Самолюбие вскипает.

— Это что, — раздельно, с нажимом отвечаю, — это шутка, насмешка или издевательство?

Трубка отключается, загрохали по лестнице ботинища.

— Нико, извини, не хотел тебя обидеть. — Ломает свой бутерброд пополам, протягивает половину.

— Спасибо, Гайни: мне нельзя нарушать “режим”.

Или еще случай. Вечером по бараку ходит симпатичный молодой человек в форме русской освободительной армии — власовец. Не агитирует, спокойно, дружелюбно вербует. Но никто не вербуется.

— А вы откуда родом? — спрашиваю.

— Ленинградец.

— И как вам спится?

— А вам?

— Спится крепко, устаем. И совесть чиста.

— Так уж и чиста, вы же изменники.

— Таковыми себя не считаем.

— А что считают там?

— Важнее, что есть на самом деле.

— Ну-ну, — ушел.

С третьей полки голос:

— А я всех вас... Я вот получил сегодня две сигареты за работу. Вот лежу и покуриваю, и плевать мне на всю вашу политику!

Смотрю — толстый, несмотря на голод, коротыш, маленькие глазки показывают самодовольство.