Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2012)

Тайна, которую он носил в себе, чужая даже близким, казалось навсегда ушедшая в могилу вместе с Настей, забытая им самим, по крайней мере не вспоминаемая ранее, обнаруживалась исподволь, чем дольше на свете жил Евгений Бенедиктович. Заброшенные московские церковки и редкие живые храмы, мимо которых он ходил, ездил и которые составляли для него любимое московское вместе с окружающими их домами, деревьями, глухими и проходными дворами в переплетениях переулков, вдруг стали видимыми. Глаз обозначал их особо вместе с редкими фигурами старух в платочках, из которых, так думалось, каждая могла бы быть его Настей, и горячее чувство причастности заставляло сжиматься сердце, когда слышал: “Подайте Христа ради!..” А нищих было много. Однажды он вышел с Виолеттой из ресторана “Арагви”, она балерина была, в оперетте, всякие там болеро в туфлях с перепонками, а познакомил театральный администратор, он еще поклонником Иды был, старик с палкой и бантом в горошек вместо галстука — это в сорок четвертом! с бантом! — как только Лючин вернулся из Кыштыма, и познакомил, а роман у них с Виолеттой был сумасшедший, какой-то радостный роман — победа была близкой, вот тогда они вышли из “Арагви”, он заимел пропуск туда, и, перейдя улицу Горького, правда, всегда, как отец, называл Тверской эту любимую улицу в липах, свернули в переулок к консерватории, а справа была церковь, и он потянулся взглядом к освещенным окнам зарешеченным, как это с ним уже случалось в последнее время, и опять подумал, что крещен. И мысль пронзила: а если существует связь между тем и им, толстым и молодым, только что насытившимся обильною пряной едой и напитками...

Он спросил Виолетту:

— Леточка, ты крещена?

Виолетта была старше его и чуть выше ростом, особенно когда шла, как сейчас, в шляпе из соломки и на толстых каблуках, которые она ставила немного вкось, выворачивая носки — ноги у нее были стройные, но привычка ходить балетная. Она обернулась к нему, вся в пестром крепдешине с модными оборками у колен, сказала сердито, что родилась после семнадцатого. Он засмеялся. Во-первых, тут она его обманывала, во-вторых, после “Хванчкары”…

Тайна, что крещен, была его и покойницы Насти. Та просила молчать, и он молчал, сперва не заботясь. Бенедикт не подозревал, и тетя Фаня, единственная оставшаяся в живых из всех родственников, конечно, не знала. Крошечная веснушчатая Фаня, такая серенькая мышка, особенно рядом с вальяжным и барственным Бенедиктом; пальчики тоненькие, но могла ими столько страниц выбивать на своей машинке в Наркомате путей сообщения, куда ее устроил Бенедикт Захарович, где еще и стенографистка по совместительству, а теперь, после войны, нештатно, почасовая работа, и всего боялась, тряслась из-за всего: погода, работа, брат, и, конечно, из-за Женечки: они теперь вдвоем остались, вдвоем, но она-то одна, и он, понимая, каждый вечер звонил, просил, чтоб позвали, и терпеливо ждал, когда позовут, если позовут, — в Фаниной коммуналке обязательно кто-то из соседей схватывал трубку: один телефон на всех.

Таким образом, тайна крещения была тайной, доставшейся только Евгению Бенедиктовичу.

…Повязав на голову платочек по воскресеньям, Настя исчезала до полудня, а потому маленький Женя и не любил эти утра за то, что они с отцом завтракали одни и всегда омлетом, который важно взбивал на кухне в тот день никуда не торопящийся Бенедикт. Женя со скукой жевал пересоленную массу, а Бенедикт читал газету. Они сидели молча вдвоем, но все-таки не расходились пока; даже не услышав, а угадав дребезжание старого звонка, Женя несся в переднюю открывать, огромная дверь со скрежетом распахивалась, холодный сквозняк из парадного пузырил тяжелые портьеры, и появлялась она, его Настя, всегда с розовым улыбающимся лицом и просфорками, аккуратно завернутыми в свежую салфетку.

— Куси, куси, — подавая ему просфорки, приговаривала она, а он с жадностью и от любви к ней и от обиды, что опять бросила, глотал тяжелое пресное тесто.

Бенедикт всегда подымал голову от газеты и, внимательно поглядев на них, говорил одно и то же с этой барственно-иронической интонацией:

— Настя, это же иудейское дитя! Не переводите на него свои христианские продукты!

— А что? — тоже всегда одинаково отвечала Настя. — И Пресвятая Богородица вашей крови.

Искусственный глаз Насти с синим зрачком, прозрачный и блестящий, казался больше настоящего; все лицо поэтому было асимметрично, уходило куда-то вбок.

— А вы не стареете, Настя. — Бенедикт торжественно сворачивал газеты.

— А чего стареть, — весело отвечала она и подмигивала им обоим живым настоящим глазом. — Это потому что я девушка, Бенедикт Захарович, и в Бога верую душою!

А когда она заболела и, горя лицом в подушках, плакала одним, глядящим на него глазом, другой плавал в стакане на стульчике, придвинутом к изголовью железной кровати с металлическими шарами, на которой она всегда спала, сколько он помнил, то есть всю жизнь его в маленькой комнате рядом с кухней, комнате, которую еще Ида выделила из обширного пространства той же кухни, перегородив последнюю фанерною стенкой, спала она, жила она, его Настя, и ее кровать была точно рядом с его кушеткою с диванными жесткими подушками, но в другой, соседней комнате, и, проснувшись, Женя всегда стучал ей, чтоб она стукнула в ответ, и засыпая тоже. А вот теперь она лежала неподвижно на высоких подушках, так врач уложил, и Женя боялся посмотреть на жалкое окривевшее лицо, но еще больше страшился отдельно от нее существующего глаза, а она прижимала к себе Женину ручку и, кривя рот больше обычного:

— Поешь, Женечка! Поешь супчику, есть тебе надо, хороший мой, поешь, Фаня согрела.

— Не буду без тебя, не буду, не хочу! — упрямствовал он, да и не хотелось жирного обжигающего бульона, который варила вызванная по случаю Настиной болезни Фаня.

На этот раз она выздоровела, и они снова были вместе. Правда, Бенедикт теперь сам купал Женю, но полотенце было нагрето ею, а Настя и ванную грела заранее — огромную, с высоким потолком и окошком у потолка, — зажигала газ в колонке, пускала воду, уже за час до купания в ванной текла вода, журча на всю квартиру. И Настина рука совала полотенце в приоткрытую дверь, и ее голос припевал: “С гуся вода, с Женечки вся худоба!”

А в воскресенье Бенедикт уехал в командировку на целую неделю, Настя, еще заходящаяся от кашля, вывела его на улицу, рано — темно было. Он помнит, как она вдруг присела перед ним, поправляя шарф на шее, вообще-то он терпеть не мог, когда ему шею тянули, но тут улыбнулся, верно истосковавшийся за последние недели без ее заботы, а она зашептала, держа его за воротник: