Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2012)

XIV

Морозный туман поглощает, съедает город; улица за улицей, переулок за переулком исчезают в тумане. Это навсегда тает снег прошедшей зимы, и сумрачная влага холодит стены домов, вызывая тоску и бессонницу.

Укоряется секретарша Лариса Ивановна. Она не в розовой кофточке, розовые кофточки или белоснежно-крахмальные — только для службы, а Лариса болеет в голубой, кружевной и заграничной комбинации; привез из Германии муж, кучу тряпья привез, но потом бросил верную Ларочку из-за подлой вэ пэ же. Военно-полевой жены. Война есть война, мужчина — мужчина, а этот пентюх вернулся домой, потом сбежал: у его вэ пэ же в далеком Кировабаде родился ребенок. И как только ляжет спать Лариса Ивановна, обуютится под атласным немецким одеялом, так сон прочь, да еще чешутся пятки. Зачем она напялила громоздкие уроды, тяжелые отечественные боты, на лаковые лодочки из Чехословакии? Снег у метро, правда, такой грязный, не пройти, а в резиновых ботах потеют ноги. Но, может, это из-за неумеренного пользования пемзой? Хотела гладкие пяточки, а теперь страдает от мерзкого зуда. И еще Ларисе Ивановне пора на службу. Выписали Ларису Ивановну, бюллетень закрыли и печать поставили. Так промолчать или нет? Ведь не знала, что так повернется! В то утро Лариса одна была во всем их Управлении — ни Алексея Павловича, ни Лючина, вообще никого, только вохровец внизу; начальники к девяти не ходили, служащая братия тоже не спешила, поскольку Сам почивал; все, кому надо знать, знали: Хозяин встает поздно! Это для рабочих гудки гудели да колхозников на работы подымали, но Лариса — она не к девяти, конечно, но к десяти точно на месте, чтобы бумажки разложить, нужное перепечатать, а тут, не успела губки подкрасить несмываемой рижской помадой, звонок: министерство требует карты, и уже через полчаса солидный такой на пороге, даже на курьера не очень похож, восточного вида, с усиками. А вот расписки не взяла, и даже Алексея Павловича забыла предупредить, потому что в глазах мельтешилось, заболевала Лариса. Но звонок-то был точно министерский, голос из секретариата знакомый, назвали по имени-отчеству, да никакой посторонний мимо охраны бы не прошел, а дома температуру смерила: почти тридцать девять. Но не могла подумать, что через пару дней уже сам Скробов у Алексея Павловича потребует карты, которые Лариса Ивановна своими руками отдала. Курьеру и отдала. А если тот и не курьер? А кто же тогда? Поэтому и горят пятки, и щеки горят. Надо было сразу повиниться, а теперь Алексей Павлович пропавшие карты ищет да Ларису ждет на подмогу. А Лючин с его памятью въедливой, наверное, уже сам шуровал по шкафам. Звонить в секретариат Скробова и с кем объясняться, что спрашивать? Но почему она не попросила того, с усиками, расписаться? Хотя, сдается Ларисе Ивановне, может, для нее самой лучше, что карты сложила аккуратно в папочку, ленточки на бантик завязала и своими руками отдала.

А Калерия глотает едкую тройчатку. Да, да, тройчатка отнюдь не гомеопатия. Но Калерии необходимо избавиться от боли сейчас же, и она запивает толстую таблетку горячим какао. Потом с грохотом ставит чайник на плиту. Может, Орест услышит, выйдет из своего укрытия. Но нет мамы на свете, а раз нет Викуси, то ее любимец, жестокосердый Оренька, не смилостивится. А вчера, кстати, хлыщ объявился, и как ни в чем не бывало. Торжественно пригласил в оперу. “Пиковая дама” в Большом, и он жаждет видеть вылечившего его доктора. Так и сказал. Но у нее суд. Она ведь хотела, чтобы суд. А если в оперу — серьги, колье, платье из панбархата цвета вишни и юный лейтенантик на длинных ногах. Викусина давняя подружка, так славно, что именно в их районной поликлинике принимает, всегда поможет со справкой. И со стуком отодвинула стул Калерия и дверь кухонную с щелком закрыла. А мимо кабинета шла — оттуда слабый свет: Орест Константинович писал допоздна, и как-то она спросила с усмешкой — живя рядом, они обменивались репликами, — завещание? Или речь в суде? А он сухо: “Рецепты Доктора, хочу систематизировать”.

Так спит ли Скворцов? Не спит, слышит, как мечется Калерия. Шаги легкие, но тревожные и тревожащие, и выключателем щелкает Калерия, и еще грохает чайник нарочно — он знает, что нарочно, она хочет от него слов, любых, не важно о чем и про что, ей одиноко, как и ему, в их пока общем доме, где драгоценная живопись по стенам и портреты красавицы в гостиной. Вчера у нее был очередной пациент, да, теперь и у Калерии есть свои больные, и она вошла к нему в кабинет робко, прямо школьница на экзамене, какие-то кудерики надо лбом навертела, положила рецепт на стол, а за стенкой терпеливо сопел, ожидая, старик инвалид, но ходит не к нему, к Лерочке. Спросила, по кокетливому обыкновению сглатывая согласные:

— Я правильно назначила?

— Думаю, правильно.

— Но ты даже и не глянул.

— Глянул!

Зато она острым взглядом зыркнула по письменному столику — ведь столик этот Калерия ухватила когда-то в комиссионке, хвасталась еще: “Как у твоего обожаемого Левушки в Хамовниках!” — а теперь выдохнула: “Ууу! Опять „Война и мир””.

Раз в три-четыре года он назначал себе счастье и успокоение — перечитывал роман.

И сейчас, когда они не спят: у Калерии — тройчатка и какао, а у него — охота Ростовых, Наташа, Николай, дядюшка: “…чистое дело марш!..”

Как и чем мы спасаемся от реальности? А тут еще мартовское пограничье: не зима и не весна, саднит душу неопределенностью, да и сама земля под ногами, еще укрытая снегом, не держит, летит куда-то.

Вот и у Алексея Павловича — “скорая помощь”: он полусидит-полулежит в подушках, лицо — в синеву, ворот рубахи распахнут, полосатая пижамная штанина задралась после кардиограммы.

— Мама! — взывает в телефонную трубку Аня. — Лешеньку хотят забрать в больницу... Ему плохо, мама!

— Я побреюсь, — просит Алексей Павлович.

— Не надо вставать. — Доктор молодой, потому строгий.

— А если подождать до утра? — Это Аня. — У Алексея Павловича хорошая закрытая поликлиника.

— Не советую. — Доктор неумолим. — Нужна срочная госпитализация.

— Я потеряла Михасика! — Босая Ксана в ночной рубашке.

— Иди спать! — кричит Аня.

— Я не буду спать без Михасика!

Она уже спросила у отца накануне — что значит: снимут? и почему не будет пайка?.. Динка наврала, и про Лючина наврала, что жадный, жид! и еще язык показала. И зачем ей бабушка Нина капор Ксанин подарила!

Знал ли мальцом безграмотным прибившийся к кожанкам и флагам огненным, когда-то восторженный чоновец, а ныне руководитель и, само собою, партиец, что каждый час теперь для него точь-в-точь как ползком по болоту. По заснеженной, мокро чавкающей трясине. Раненым безоружным ополченцем.