Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2012)

[3] Образ из скандинавского фольклора. Ф и л ь г и и (дословно — «спутницы») — близкие родственники валькирий, но имеют призвание охранять человека. Их имя было актуализировано в прошлом веке в трудах Юлиуса Эволы, который определял их как «активную духовную сущность в человеке, обладающую способностью влиять на его судьбу», и, в своих самых одиозных трудах вроде «Арийской доктрины борьбы и победы», ассоциировал с «мистической силой крови».

[4] Перечисленными и немногими другими авторами в принципе и ограничивается успешное использование онейрической техники в литературе, более удачно актуализируемой средствами кинематографа. Ср., например о «Рокко и его братьях» Висконти: «От монументальной миланской лестницы до пустыря персонажи „плавают” среди обстановки, чьих пределов они не достигают. Они реальны, и обстановка также реальна, однако их взаимоотношения с обстановкой реальными не назовешь, ибо они приближаются к мечтаниям» (статья Рене Дюлокена из сборника «Висконти, кинематографические этюды» цит. по: Д е л е з Ж. Кино. Пер. с фр. Б. Скуратова. М., «Ad Marginem», 2004, стр. 295). У Кунгурцевой, надо заметить, герои до ultima thule своего мира также не добираются, хотя вроде бы активно туда и стремятся в своих странствиях, приводящих их даже в ад (откуда молодые герой и героиня выбираются удачливыми Орфеем и Эвридикой).

[5] В воспоминаниях жены визионера сталинской эпохи Даниила Андреева Аллы Андреевой «Плаванье к Небесному Кремлю» в весьма сходном ключе описывается, как среди заключенных их лагеря ходили слухи о соседнем, максимально засекреченном: охранники иногда появлялись в лесу, исчезали «под землю», а заключенных, переведенных туда для каких-либо работ, больше уже никто никогда не видел…

[6] На последних страницах книги идентичности женщины и земли полностью сливаются: «На ней одно украшение — голубой шелковый поясок Постолки, с деревянной пряжкой моста. И за пупком Курчума, в чистом поле — темный, шаманский, страшный Курчумский лес. Вдруг кто-то расстегнул пряжку — распустил голубой поясок, веки ее приоткрылись — там, далеко, за краем мира проявилось облачное лицо, наклонилось, она попыталась поднять навстречу ему свои руки, но никак не могла, миллионами корней — кровеносных сосудов связанная с этой землей».

И в а н А х м е т ь е в. Ничего обойдется. М., «Самокат», 2011, 96 стр. («Verslibre»).

Веселое издательство «Самокат», специализирующееся на детских книжках, сделало в свое время естественный шаг — стало издавать серию «Vers libre» («Свободный стих»), стихов для взрослых, но, как уже ясно из названия, — свободных и в соответствующем художественном оформлении (иными словами, стало представлять книгу как объект , — и есть авторы, которым это к лицу).

Начав с книг «При виде лис во мраке» Бонифация и Германа Лукомникова (на самом деле два лица одного и того же автора) и «Дивносинего сновидения» Дмитрия Авалиани [7] , оно продолжило серию сборником Ивана Ахметьева — фигуры для нашего поэтического сообщества уже легендарной.

Говорить об этой книге и вообще о стихах Ахметьева, о его эстетике — занятие не самое легкое. Какая эстетика в буквах алфавита? Если только вы не родились Артюром Рембо, Велимиром Хлебниковым или Акакием Акакиевичем Башмачкиным, никаких особенных эстетических качеств вы в этих закорючках не обнаружите. Но стихи Ахметьева — это если и не алфавит, то строительные блоки, кирпичики, из которых строится «обычный» текст… И этими кирпичами нам внезапно предлагают полюбоваться. И они оказываются… прекрасны? нет, скорее весомы.

Человек с «классической» поэтической биографией (окончил физический факультет МГУ, работал инженером, сторожем, дворником, рабочим в булочной, библиотекарем), Ахметьев принадлежит к тем, кто пробует на прочность само вещество поэзии. Ряд предшественников и предтеч — да и просто единомышленников — выстраивается сразу: Ян Сатуновский, Игорь Холин, Генрих Сапгир, Всеволод Некрасов (именно Некрасов писал предисловие к мюнхенской книге Ивана Ахметьева «Миниатюры», 1990). Однако если сам Ахметьев называет знакомство со стихами Некрасова «откровением», то применительно к себе он говорит о «пути наименьшего сопротивления» [8] , иными словами — о простоте.

Иван Ахметьев не собирается никого удивлять или поражать. Его голос — может быть, самый тихий из голосов современных поэтов — как бы сознательно остается в тени, основная его интонация — интонация тихой грусти, недоумения и все-таки, да, нежности (Михаил Нилин в свое время назвал это «наивной рассудительностью» [9] ). «Ничего обойдется» — это не просто заглавие книги, это, можно сказать, мировоззрение Ивана Ахметьева, выраженное в двух словах. Такое впечатление, что он уже родился чем-то опечаленный и удивленный. Печаль Ахметьева, конечно, светла, но все же это печаль; его стихи — «одна бесконечная осень». Даже когда он радуется, то радуется тихо и словно бы так, чтобы никого не потревожить («наше счастье в двух шагах / наше счастье в двух ногах / в двух руках и паре глаз / что сияют встретив нас»).

У Андрея Платонова один из героев, как всегда сиротливый, неотмирный и ненужный, подбирает опавший лист, случайно попавшийся ему на дороге, — лист ведь тоже никому не нужен, он тоже сирота. Ахметьев подбирает такие листы — незаметные, невидимые никому обрывки фраз, разговоров, жизни: то, что другим кажется только строительным материалом текстов, Иван Ахметьев старательно собирает и предлагает любоваться печальным этим мусором просто так, потому что этот мусор тоже вот-вот исчезнет.

Если вы ходили на выставки художника Ильи Кабакова, то видели его тотальные инсталляции или ассамбляжи, состоящие из всевозможного советского и постсоветского хлама. «Хлам» Кабакова — порождение конкретного исторического быта. В его случае, рассматривая опавший лист, мы всегда помним о дереве, на котором он когда-то рос. Для понимания текстов Ахметьева особенных знаний о быте — советском или же постсоветском — не требуется. Его фразы-листья берутся будто из ниоткуда. Когда-то Ахметьев придумал термин «бесконтекстная поэзия» — то есть поэзия, которая сама не помнит, почему и для чего она возникла [10] , и потому свободна от навязанных ассоциаций. Стихи самого Ахметьева — почти идеальное выражение такой бесконтекстной поэзии, однако свой контекст тут все же имеется, контекст здесь — книга (тут, наверное, уместно упомянуть имена составителей — Ильи Бернштейна, Ольги Буяновой, самого Ивана Ахметьева и Татьяны Нешумовой). Одно стихотворение здесь словно бы вырастает из другого (недаром миниатюры Ахметьева даны в подбор, так, что глаз может охватить несколько информационных пакетов сразу), каждый следующий текст — продолжение предыдущего. Читаешь, скажем, — «семья / это все те / на кого вы сердитесь», а следом уже идет «иногда хочется / побыть одному / но не получается // а иногда наоборот». Или прочтешь «русские люди / друг с другом / не церемонятся», а следом за ним — стих из одного слова «зоотечественники». Стихотворения Ахметьева — горстки слов. Порой это почти выдержки из «Уединенного» или «Опавших листьев» Василия Розанова, почему-то притворяющиеся стихотворениями: «есть русские / в широком смысле слова // есть русские / в узком смысле слова // и есть русские / в очень узком смысле слова». Порой — афоризмы: «дяти тёти / всё вы врёте», «с помощью поэзии / боремся с депрессией / с помощью прозы / с неврозами». Порой — почти буддийские коаны: «я так думаю / своё мнение я хотел бы / изложить в стихах / они перед вами», «утром в метро / я чувствую себя / как рыба / которую выбросили / из реки сна».