Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2013)

избегал поощрять беготню и другие трюки

тут ведь как рассуждаешь кто сотворил мышей

пусть о них и печется а сам умываешь руки

но печется вполсилы откуда и брешь в строю

чья-то мелкая участь опять обернулась шуткой

погулял по соседним квартирам хотя в свою

не пустил крысобой с арсеналом отравы жуткой

с той поры эта спиди не ходит уже ко мне

поголовье белок с пожарной лестницы реже

и шелковицы прежней не вижу теперь в окне

только жестче земля а звезды на небе те же

пустяки все равно бы она умерла и так

не одна же ей-богу утрата на всю планету

даже если и сыра ей не купил на пятак

а пятак потерялся искать интереса нету

* *

*

когда-нибудь я вспомню все что знал

и все что вспомню рассую по полкам

и даже тем чего не вспомню толком

набью до люстр библиотечный зал

пусть служит мне последняя своя

просторная хоть и на склоне века

александрийская библиотека

где все из бывшей памяти слова

не упущу в реестре ни одно

из прежних лиц что радовали око

но горько будет мне и одиноко

глядеть в библиотечное окно

под визги сверл и циркулярных пил

сквозь стеллажей ажурные границы

от неудачи в поисках страницы

где было про тебя но я забыл

Ионова Марианна Борисовна – прозаик, критик. Родилась и живет в Москве. Окончила филологический факультет Университета Российской академии образования и факультет истории искусства РГГУ. Как критик печаталась в литературных журналах. Лауреат премии “Дебют” в номинации “Эссеистика” (2011).

Как же я поеду, — сказала я, — у меня же ничего с собой нет.

— А что нужно? Зубная щетка… Так мы ее в аптеке купим.

И верно, вот аптека, только я думаю: нет, не поеду, но это я для него думаю — как будто он может читать мои мысли, а самой очень хочется ехать. Мы заходим в аптеку и покупаем мне зубную щетку. И машина стоит припаркованная у тротуара — “трабант”. В маленьких чешских городах до сих пор их видишь и в восточно-немецких тоже.

Это был ранний сон, потом снилась школа, и я залезаю на подоконник и смотрю через форточку вниз, внизу почему-то река, и потом я стою ночью в Милютинском сквере и держу фотографию, по которой должна узнать Толю, потому что он вот-вот придет, а вокруг какие-то цыгане — жгут костры.

В жизни никогда ничего не происходит. Жизнь сама происходит. Происходит от меня и от Толи и от ребят, играющих в баскетбол на баскетбольной площадке, и когда мяч ударяется о заградительную сетку, такой звук, как будто рассыпали что-то блестящее и серебрящееся, вроде рыбьей чешуи. Ребята разного возраста, постарше и белобрысые лет двенадцати, и среди них одна девочка, то есть девушка в длинной белой футболке, и я знаю, что ее зовут Галя. Она в белой футболке, а должна быть в коричневом платье с черным фартуком, потому что о ней рассказывал Толя, она из того Верхнего Михайловского проезда, когда “Дача-голубятня” была еще детской библиотекой, а не рестораном “Граф Орлов”.

Но она ведь и наполовину я.

Я часто встречаю на улице девушек, похожих на Галю: высокая и тонкая, с маленькой головкой и прямыми волосами. Туловище, или лучше по-балетному корпус у таких девушек всегда чуть откинут, спина прямая-прямая до прогиба в пояснице, ленивые гибкие ноги. Девушки всегда смугловатые, с маленькими глазами и маленьким ртом.

Но Галя лучше их, потому что она настоящая, и волосы у нее не висят мертво до пояса, а разбросаны по плечам или собраны в “конский хвост”.

И те девушки никогда не смеются и не кричат, а Галя смеется и кричит.

Она мне приснилась по рассказам Толи. Она однажды спасла ему жизнь, но это долгая история, которой даже я не знаю.

В баскетбол я играть не умею и сажусь на кровати, проснувшись, и вспоминаю, как Толя сказал, что отчаянье — самое человеческое состояние. И мы еще поспорили об этом. Я потом сказала: растерянность — самое человеческое. Но я не Галя и никогда не стану ею.

Я хочу пройти сквозь жизни людей, не застревая ни в одной жизни. Как я выхожу на станции метро “Октябрьское поле” или “Первомайская”, где никто и ничто меня не ждет, и хожу часами, испытывая “непривязанность” на себе, себя на неприкаянность.

Они искали 4-й Верхний Михайловский проезд и не могли найти, потому что спрашивали переулок .

Мужчина и женщина. Он — лет шестидесяти, темный, с впалыми щеками, на шее женская косынка в горошек, она — лет сорока пяти, белесая, коренастая, одета как по-летнему для церкви: белая блузка и юбка до пят.

— Это ведь от Плющихи близко, — то ли спросила, то ли сказала женщина.

— От Шаболовки.

— Вот. — Она успокоительно повернулась к мужчине: — От Шаболовки.

Он смотрел не на нее и не на меня, а куда-то поверх.

— Вам повезло: я живу в тех краях. Сейчас вместе сядем на “аннушку”, и я с вами сойду.

Она улыбнулась вместо “спасибо”, и щеки стали матово-румяными.

— Мы из Ярославля. Это мой брат. Он не говорит: связки ему вырезали. У нас тут сестра живет, только мы с детства не видались. Представляете? С детства не видались…

Однажды ночью на Малой Калужской за нами с Толей долго шел юноша, по голосу лет восемнадцати, но на самом деле — почему-то мне подумалось — старше. Поравнявшись, он сказал:

— Здравствуйте. Я Ангел смерти.

— Приятно познакомиться, — сказал Толя.

Я потянула его вперед, но он не прибавил шагу, и юноша все тащился рядом, пока Толя не остановился вдруг и не спросил:

— А собственно, что дальше?

Повиснув у него на локте, я дернула в сторону, но Толя как врос.

— Ничего, — промямлил юноша.

— Тогда вы не Ангел смерти, а барахло, — сказал Толя с таким презрением, что у меня подкосились ноги.

— …Брат в Москве родился, но давно уехал, а я так только пару раз была, давно тоже. Говорят, центр весь снесли, старину всю…

— А у вас в Ярославле — как?

— У нас как раньше.

Она все время показывала пальцем на что-то и говорила: “Смотри”. Ее брат смотрел большими аристократическими карими глазами. Губы у него были чуть раздвинуты, словно он готовился шептать.

Мы сошли напротив 1-го Верхнего Михайловского. Я вспомнила, как встрепенулся Толя, когда первый раз провожал меня до метро и спросил, докуда мне ехать.