Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013)

* *

*

Ботинки сбивая, стираю булыжник Европы,

Стираю столетий незримые ныне следы.

Спаси эту жизнь от падения и катастрофы,

Даруй нам надежду глотком животворной воды.

Фронтоны и арки, и всадники в бронзовом свете,

И древние стены, поросшие вечным плющом,

И времени ветер, усталый от времени ветер,

И путник, укрытый суровым и мрачным плащом…

Послушай, Европа, пока оказалось не поздно,

И в жилах струится, как прежде, солёная кровь,

Очнись, пробудись, и под небом пронзительно звёздным

Ещё устыдись, что презрела Господню любовь.

Я книгу столетий сегодня с тревогой листаю.

Отринь свою спесь и трусливость свою не таи

Сама от себя, ведь сбиваются варвары в стаю

И в жалкие толпы собьются народы твои!

* *

*

Это, конечно, мудро —

Утешать, мол, наступит утро

И будет оно мудреней.

Но вечер сияньем огней

Лишь оттеняет печали.

И, обернувшись назад,

Что же там было вначале

Ищет растерянный взгляд.

* *

*

Полустанок —

станок впечатлений,

обточенных памятью.

На мгновенье мелькнёт перед взглядом,

обращенным в туда, в то, что схвачено временем:

простоволосая, чистоглазая, чуть скуластая,

она тихо плачет, склонив голову

перед сердито выговаривающим ей мужиком —

он нетерпеливо теребит ручку потрёпанного чемодана

(паровоз уже пыхтит, потому что сюда еще не довели электротягу),

воровато тычет ей поцелуй в щёку и бежит к вагону,

провожаемый её взглядом, в котором — отчаянье.

Дежурный по станции — красномордый и испитой —

смотрит на неё без сочувствия, пожалуй что — с осуждением:

догулялась, мол, баба…

Унылый пёс, прихрамывая на заднюю правую,

трусит по перрону, облезлый хвост поджимая,

и, чуть не наткнувшись на женщину, испуганно кидается в сторону,

мимо стенда, где под стеклом перекошена газета

со статьёй про волюнтаризм и перекосы в сельском хозяйстве —

прощай, эпоха кукурузы!

С чем ещё предстоит прощаться,

мне — молодому, глупому, счастливому — невдомёк.

И, почти веселясь, я смотрю на пьяненького мужика,

вываливающегося из станционного буфета:

мужик хлопает глазами, открывает рот,

будто хочет криком остановить уносящий меня

в светлые большие города поезд,

а крик не выходит, и только долетает в приспущенное окно

ехидный окрик мордатого дежурного:

“От, дурак!..”

И уже их нет и не будет.

Но еще мелькнёт покосившийся плетень,

за которым тётка развешивает цветастые лоскуты стираного белья,

ленивый кот обернётся на громыхающий состав

и спрыгнет во двор, распугивая кур,

бестолковый бычара сверзится с отскочившей бурёнки,

застучат колеса по недолгому мосту через тихую речку,

с берега которой помашут вагонам полуголые пацаны,

и отнесёт куда-то во время и пространство

эту никакую жизнь, эту нежизнь, как покажется мне —

молодому, глупому, счастливому…

А женщину жаль.

Кафедра

У исповедальных кабин,

Как водится, нет никого.

Ю. К.

И вьются линии,

перевиваются стволы,

и пни, и пинии,

и плавно связаны углы.

Как звук-мычание,

необретённый смысл,

там дух молчания

над вечным временем навис.

Не будут сказаны

душой

повинные слова,

не будут связаны,

томленьем совести добытые права

на честь и ясность.

Эти гибкие дубы

таят опасность

необретения судьбы.

Ни с кем советуясь,

не поверяя стыд и боль,

почто ты сетуешь,

что нас оставила любовь.

Идти к причастию,

не исповедавшись в грехах…

Орг а н несчастия

Уже раздул свои меха.

* *

*

Пыхтит буксир и гордо реет

Флажок, не ведающий сна.

Необъяснимо душу греет

Обманчивая тишина.

По всем приметам — будет ветер,

Захлёбывается эфир…

Но, кажется, — один на свете —

Тревожится смешной буксир.

Свистит свисток, дрожит машина,

Куда-то вдаль глядит матрос

Из-под руки, и трётся шина

О дебаркадер, будто пёс.

Глядишь, и боцманские дудки

Сверкнут сиянием своим…

Звучат ли наши прибаутки

Предупрежденьем штормовым?

Окончание. Начало см.: 2013, № 1.

26. Тьма и Мокошь

— Кто летал ночью на самолете — но не на запад, а на восток? На север? Куда-нибудь над тайгой, над лесами? Зимой? — Анна подняла глаза к потолку. — Еле-еле тусклые огоньки… пустота... Темнота... Темно десять минут... двадцать... сорок...

Вспомните, как она говорила: электричество дали в пятидесятых годах. А до этого? тысячу лет в темноте…

Коротенький перерывчик — июнь-июль, там и ночи-то нету, так, сумерки — «солнышко на Петров день встречали», свиданки… Летняя ночь — пустячки...

Хотя эта земля полностью даже на лето не отмерзает: холодная, мокрая земля ночью, туманы…

А вот с осени, с октября — уже раньше темнеет: приехала за ребенком, а нет ни ребенка, ни мужа… еле-еле нашла, как-то наспех одела, схватила, бежит по рельсам, морось осенняя, и муж гонится, поезд гремит… Дальше: седьмое ноября — не зря ноябрь, почти полярная ночь — брата забрали вечером, в слякоть, грязного, мокрого — и забили в ментах…

В ноябре спать ложатся с ножом. В ноябре ночью пьют в гаражах.

Но даже осень — присказка. Настоящая ночь наступает зимой. Настоящая тьма. Когда круглые сутки не «между собакой и волком» — а между волком и волком. Вот это — Россия… А по-настоящему — даже и не Россия, а Чудь и Мокошь.

Летом — лес, сырая земля месяца два-три, три с половиной... А все остальное — зима, ночь, холод и лед, между волком и волком…

Над какой там империей солнце не заходило?..

А у нас — восемь месяцев не восходит. Даром, думаешь, самая незаселенная территория? Думаешь, рулят Москва и Питер — а остальное так себе, приложение? Черта с два!

Рулит Чудь. Территория тьмы.

Вы всё плачетесь, что людям плохо живется. А как им житься, если эта страна — не людская, она устроена не для людей. Это страна — для пустоты, для метели.