Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013)

цветком, не то кино уныло крутит

быль в пустых и пыльных

залах, не тем богам кадят в безумье

люди, и нам осталось так немного

в тени небес, на топких тропах

прозябанья, лишь этот взгляд,

лишь этот вздох, немой и

непременный, длиною

в чью-то жизнь.

Матизен Виктор Эдуардович родился в 1949 году в Ленинграде. Окончил мехмат Новосибирского университета и киноведческий факультет ВГИКа. Автор геометрических исследований, многочисленных публикаций по вопросам кино и книги рассказов о школе “Жизнь шкрабов” (М., 2006). Президент Гильдии киноведов и кинокритиков с 2003 по 2011 год. В настоящее время — кинообозреватель “Новых Известий” и факультативный преподаватель математики. Живет в Москве.

Он походил на женщину, в которой было что-то от ребенка, рожденного ею от него.

В детском саду он появился с одноухим плюшевым кроликом, подарком cгинувшего отца. Кролик, как источник возможной эпидемии желудочно-кишечных заболеваний, был немедленно отобран воспитательницей и предан сожжению в садовом крематории, построенном специально для таких случаев.

Помнившие его по тем годам говорили, что уже тогда он был высокого роста с невнимательными худыми ушами. В его мемориальной квартире остались слепки ушных раковин, отпечаток голоса на старом еврейском окне, неубранная кровать с серым бельем и плачушие хранительницы музея, его мать и сестра, похожие друг на друга, как две капли воды на третью.

В возрасте двенадцати лет он поймал одичавшего молдаванского трусика и стал носить его в школу, унылое здание со стойким запахом хлорки из никогда не закрывавшихся и переполненных испражнениями и двоечниками сортиров. Отсиживаясь там на корточках, он карябал черным ногтем на засморканной стене запретное слово “папа”.

За партой он поглаживал зверька, высовывавшего голову из портфеля, и всегда отвечал невпопад. Однажды, когда преподаватель новейшей истории, партиец с косой челкой, закрывавшей бельмастый глаз, задал ему вопрос о движущих силах революции, он машинально процитировал “Жизнь животных”, которую исподтишка читал. Получив ответ, учитель вкатил ему двойку, конфисковал кролика и употребил на жаркое для своего прожорливого семейства.

В девятом классе он написал первое стихотворение. Он писал его на передней парте, уставясь в проем стола, за которым сидела смазливенькая учительница английского. Когда он проводил взглядом по ее ногам, уходившим в таинственную темноту под юбкой, у него кружилась голова и пересыхало горло. Он отводил глаза и лихорадочно рвал ручкой бумагу.

Теперь его имя высечено на памятной доске другой школы, где он никогда не учился, но более фотогигиеничной. Там же сообщается, что он окончил ее с серебряной медалью.

Когда ему стукнуло восемнадцать, он проходил под нависшим балконом дома на Мясоедовской. За шиворот ему пролилась струйка, осыпав мелкой водяной пылью. Он задрал голову и уткнулся взором в купол, из-под которого тянулись нежные картофельные ростки ног. Глядя на него, женщина засмеялась, убрала лейку и медленно протащила ткань обратно за балконную ограду. Держа лицо запрокинутым, как если бы носом шла кровь, он поднялся на второй этаж и остановился на площадке, затаив дыхание. Прошла минута, и дверь беззвучно отворилась.

Стихи его были разбросаны по всему жилью, торчали с полок, валялись под диваном, он пользовался ими как закладками, ставил на них чашки с чаем, стряхивал пепел, сворачивал голубей. И казалось, лишь пыль, взвешенная в коричневом воздухе комнаты, связывала лежащие повсюду листки, исчерканные в разных направлениях горячечным почерком, в один воображаемый том, включая в него расклеенные по ободранным стенам перековерканные газетные заголовки, и скомканные счета, и бесчисленные рисунки, где с маниакальным постоянством варьировались профили генсеков, поэтов, ближайших друзей, безжалостные автопортреты и обрубки старческих тел с пупырчатой гусиной кожей. Работал он вспышками: загорался быстро, как сухая трава, и так же быстро гас — времени хватало, чтобы залепить косыми строчками вырванный откуда ни попадя клочок бумаги. С годами клочки эти только уменьшались, а строки стали наползать друг на друга, превращая обрывки в месиво неразличимых знаков.

Дней в его жизни оставалось уже немного, и он инстинктивно берег их. Душными ночами, когда город тяжело дышал неподвижным воздухом лета, он выходил на залитые луной улицы, мерил их длинными шагами, описывая сложную ломаную, в углах которой гнездились его друзья из вымирающего племени полуподвальных дервишей. Он обходил их, как последний император островной империи обходит свои смываемые океаном владения, и постепенно ломаная теряла звенья, пока не превращалась в отрезок прямой между его жилищем и дверью барака, где обитал его единственный уцелевший друг. Потом наступила ночь, когда и эта дверь оказалась заколоченной. Машинально проведя пальцами по колючей поверхности прибитой наискось доски, он двинулся обратно, оседающий, как резиновый жираф, из которого вытекает воздух.

Выходить стало некуда и незачем; он лежал на продавленном диване, укрыв ноги пиджаком, обрастал седой щетиной и смотрел в небо сквозь прутья оконной решетки. Так встретил он свое тридцатисемилетие, возраст, к которому многие поэты достигали величия и смерти. Вместо них пришла случайно заброшенная с дальнего северо-востока знакомая его пропавшего друга, пожелавшая увидеть автора когда-то слышанных и запомнившихся ей строк.

Эта рыжеволосоногая нимфа с крапленой бледной кожей лица и тела, с глазами цвета зеленой виноградной мякоти сошлась с ним. На пространствах ее кожи и в недрах плоти сосредоточились отныне его помыслы, из которых взросли стихи, через много лет принесшие ему посмертную славу.

Жить было негде. Им пришлось остаться с его матерью и сестрой в неопрятной комнате трущобного дома на бывшей Госпитальной. Чтобы справить ночную нужду, приходилось спускаться во двор и долго блуждать по лабиринту похожего на каземат сортира, где глухо и страшно урчала вода, а в прореху крыши заглядывали колючие звезды, в расположении которых он угадывал очертания кролика. Женщины встретили друг друга со скрытой враждой, которой он ничего не мог противопоставить, кроме любви ко всем троим, только усугублявшей взаимную неприязнь.

У них родилась дочь, кричавшая по ночам в первый год своей недолгой жизни. Не знавшие раньше хронического недосыпа, они яростно вырывали друг у друга минуты сна, и с тех пор их отношения установились на той истерической ноте, которую взяли в эти ночи полубдения-полудремы. Мать с сестрой незаметно и неуклонно делали их совместную жизнь невыносимой. В конце концов она забрала дочку и на грани помешательства уехала обратно.