Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013)

Я говорю «Саша», «Сеня», «Вася»... — не проявление ретроспективного амикошонства, с некоторыми меня связывает дружба, с другими едва знаком, иных совсем не знал, но мне хотелось бы сохранить здесь дух компании, на обложке да, Александр, Семен, Михаил, в самой книге официальные имена звучали бы холодно и странно, вот и мне хотелось бы передать атмосферу книги — взглянуть не совне, а изнутри.

Илюша Бокштейн у кафе-подвальчика на Покровке толкует Саше Лайко об «антисемитизме Достоевского в связи с личным сексуальным опытом Федора Михайловича». Почему забыта история, как он в курилке призывал отдать СССР под опеку Объединенных Наций? С такими призывами — и на свободе? Легко поправить. Маленький, болезненный человек, вдохновенный чтец своих стихов, сильный, звучный голос, чего еще хочу, испить воды холодной, холодному лучу играть в душе безводной, это не из книжки, из моей памяти, будущий зэк, умер в Тель-Авиве.

Гена Шиманов, Геннадий Михалыч, Генмих, тоже одноклассник, «будущий деятель великорусского глубокомыслия». Дефиниция, требующая комментария. Кажется, в конце 60-х, не то в начале 70-х додумался, что советская власть — это хорошо. Все хорошо: и социалистическая экономика, и однопартийная система, и партийная печать и литература, и КГБ: и КГБ тоже хорошо — только надобно мертвящий марксизм-ленинизм смыть живой водой православия, преобразить социалистический реализм в православный, и хорошо бы перед заседанием политбюро едиными усты и единым сердцем «Святый Боже», да что там «хорошо бы», непременно, иначе толку не будет, открыл для себя жидомасонов с заговором. Это сейчас общее место, даже и готовность петь обозначилась, даже, кажется, и поют уже, а тогда совершенно ново, неожиданно, оригинально, провидец, это ж надо такое сказануть, советская власть хороша, большая требовалась интеллектуальная смелость. Я брал у Генмиха интервью для журнала «Евреи в СССР». Был такой проект: представить различные точки зрения русской интеллигенции на еврейскую ситуацию в России. Потом допытывались у него в ГБ, кто интервью брал. Генмих не сказал. Я это помню и ценю.

Мы с ним в одном доме живем. В разных подъездах. С некоторой регулярностью встречаемся в окрестных дворах и переулках, то да се, как дела, что нового. Подарил ему мемуары Мелика. Он был доволен, даже тронут. И вот как-то: ты, кажется, в синагогу ходишь, а мы ведь немолоды, пора уж и о душе подумать, нехорошо мне вот так с тобой накоротке, как бы выходит, что я синагогу твою одобряю. Геннадий Михалыч, душа приоритетна. Вот, говорит Генмих, именно, давай с тобой разговаривать больше не будем, а будем при встрече сухо раскланиваться. С тех пор сухо раскланиваемся.

Тут опять с ним у подъезда встречаюсь, я в кроссовках, в беговых трусах, брит, и подбородок, и голова, он в темном плаще, с поседевшей бородой, если со стороны, забавная пара, не удержался, Генмих, на минуту, Сеня с Сашей книгу воспоминаний издали, там и о тебе много, армейская фотография, стихи твои. Вежливо выслушал, не сказал ни слова, поклонился, ушел. Даже взглянуть не захотел. Потому что из моих рук? Или в его глубокой внутренней сосредоточенности для дальнего, отчужденного прошлого уже не оставалось места?

Но это сейчас, а тогда — старшеклассник? сразу после школы? — вот такие стихи писал:

Маленькие солнца катятся из моих глаз

И освещают мне бумагу,

На которой я пишу,

и немного согревают мое лицо.

Толя пишет: «„мне” — лишнее слово». Литературная полемика спустя полвека, больше даже. Я не уверен: там ведь в каждой строке местоимение. Убрать — нарушить систему. Если уж убирать, то и „я”, и „мое”. Генмихово фото: задумчивый матрос, Североморск, 1958-й. Послание к компании: «Здравствуйте, евреи! <...> Я — единственный графоман во всем Заполярье. <...> Я облюбовал несколько скал над морем, чтобы выбивать на них свои стихи. Посмотрим, стоит ли каждое слово десятка ссадин на руках».

Хронист Толя Юнисов описывает чтение стихов в «Факеле», 55-й год. Диковатая смесь графоманов, отличников, усвоивших школьный советский урок, и поэтов, учившихся в иной школе.

«Девочка, на вид десятиклассница. Она поднимается, и действительно на ней черно-коричневая школьная форма. Или мне сейчас так кажется. Я не знаю, как зовут девочку, и уже никогда не узнаю. Она декламирует нечто, из чего я помню только начальные строчки. Такие:

До революцьи много лет

Забитой женщина жила.

Переживала много бед,

Не знала света и тепла».

После нее читает Чертков:

«Расписаны в тона религиозных сект,

Уступами росли деревья до забора.

Дул ветер с севера, и осени проект

Был выверен рукой латинского сапера.

На затонувший сад тянуло не смотреть,

И людям на холмах дышалось тяжелее,

И свеянной листвы готическая медь

По прихоти ветров чеканила аллеи.

Здесь вынули набор искусственной эмали,

Макеты деревень расставили на рампе.

Безмолвные ловцы смолили корабли

И разожгли костер на выщербленной дамбе.

Дождь молнией в бору выпалывал деревья

И бил в стекло песком, пока не надоест,

Мы начали ломать дорогу на кочевье

И с берега в туман мы упустили шест.

Прежде чем Чертков приступил ко второму стихотворению, девочка, что читала до него, имени которой я не знал, поднялась и со словами „Ах вот вы какие!” — направилась к выходу. Ее не удерживали.

С той поры минуло пятьдесят пять лет. Я закрываю глаза и вижу ее крепенькую фигуру, ноги в чулках в резиночку. Она взялась за ручку двери, распахнула ее и канула…».

Что было в голове у девочки? Достаточно оказалась тонка, чтобы почувствовать абсолютную чуждость, угрозу, ветер, ворвавшийся из неведомых пространств в ясный и простой мир, несовместимость с тем, чем жила.

Через два года Чертков начнет путь в Дубровлаге.

Сене, Саше, Мише, Толе — семнадцать. Чертков производит сильнейшее впечатление. «Явились стихи, подобных которым мы не слыхивали». Потом читают Красовицкий, Хромов, Сергеев читает переводы Фроста. Друзья смущены, уж больно высока планка, но тоже читают. Два маленьких стихотворения Миши:

Из гущи галактик

Великого Бога послышался голос.

Он звал всех разумных пойти за безумьем

И ринуться к смерти.

Не верьте! Не верьте!

И:

Громыхала буханка хлеба,

Во все окна свистел дом,

А мне до этого мало дела,

У меня в голове стульев ком.

«Факел» просуществовал два года, какие надежды, весна без конца и без края, весна идет, весне дорогу, ХХ съезд впереди, мечты о несбыточном, журнал издавать разбежались, тут обнаружилось ГБ, кажется, даже и вооруженное восстание сочинили, лакомый кусок, народ стал обходить опасное место стороной, к фестивалю все кончилось. А у Черткова уже в 55-м глухая осень. Впрочем, и он поначалу обольщался.