Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2013)

Он надеялся уединение обрести

И защиту, ведь жизнь и ему тяжела земная.

Слишком много людей, украшений, — зачем они?

И слепит его золото, и ужасают свечи.

А еще эти мрачные фрески в густой тени,

А еще этот дым, от него заслониться нечем.

Недоволен священник, с тяжелых подняв страниц

Взгляд на глупого гостя, круженье его, порханье,

А ведь гость-то, быть может, потомок тех чудных птиц —

И блаженный Франциск им Святое читал писанье.

* *

*

Разговор ни о чем в компании за столом

Утомляет, какие-то шутки да прибаутки:

Так в спортзале с ленцой перебрасываются мячом,

Так покрякивают, на пруду собираясь, утки.

Хоть бы кто-нибудь что-нибудь стоящее сказал,

Вразумительное, — возразить ему, согласиться!

Для того ли наполнен и выпит до дна бокал,

Чтобы вздор этот слушать весь вечер, — ведь я не птица.

Я хотел бы еще раз о жизни поговорить,

О любви или Шиллере — как обветшал он, пылкий,

Потому что два века не могут не охладить

Романтический пыл, — и к другой перейти бутылке.

* *

*

Влажных бабочек что-то ни разу

Я не видел и мокрых стрекоз,

А ведь ливень, бывает, по часу

Льет и дольше, сплошной и всерьез.

Где же прячутся милые твари?

Тварь — не лучшее слово для них.

Государыни и государи

В ярких тканях, снастях слюдяных.

Запах сырости сладкой и прели,

Вымок дрок и промок зверобой.

Ни одной нет не залитой щели,

Ямки, выемки, складки сухой.

Не о жизни, пронизанной светом,

Не о смерти, съедающей свет,

У Набокова только об этом

Я спросил бы: он знает ответ.

* *

*

Любимый запах? Я подумаю.

Отвечу: скошенной травы.

Изъяны жизни общей суммою

Он лечит, трещины и швы,

И на большие расстояния

Рассчитан, незачем к нему

Склоняться, затаив дыхание,

И подходить по одному.

Не роза пышная, не лилия,

Не гроздь сирени, чтоб ее

Пригнув к себе, вообразили мы

Иное, райское житьё, —

Нет, не заоблачное, — здешнее,

Земное чудо, — тем оно

Невыразимей и утешнее,

Что как бы обобществлено.

Считай всеобщим достоянием

И запиши на общий счет

Траву со срезанным дыханием,

Ее холодный, острый пот,

Чересполосицу и тление

И странный привкус остроты,

И ждать от лезвия спасения

Она не стала бы, как ты.

Вишневецкий Игорь Георгиевич родился в 1964 году в г. Ростове-на-Дону. Закончил филологический факультет МГУ и докторантуру Браунского университета (США). Поэт, прозаик. Автор десяти книг: “На запад солнца” (М., 2006), “Стихослов” (М., 2008), “Сергей Прокофьев” (М., 2009) и др. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь” и др. Лауреат премии НОС (2011) за повесть “Ленинград”, напечатанную в “Новом мире” (2010, № 8).

И день придёт — не будет и следа

от ваших Пестумов, быть может!

Часть первая

ОГНЕННЫЙ ВОЗДУХ

I

Рейс из Москвы приземлился в аэропорту имени Марко Поло в две-надцать с четвертью. В двенадцать сорок пять — русские повествования начинаются с точного указания времени и имени героя: что ж, мы не отступим от традиции — Тимофей Теплов, пройдя пограничный контроль и довольно формальный таможенный досмотр, уже стоял на юго-западном выходе из здания аэровокзала, лицом к лагуне.

Солнце палило нещадно; обычно оно достигало такой интенсивности часам к трём-четырём, да и то не во всякий день.

Зеркало лагуны казалось нацеленным прямо в глаза: немного облаков и меньший накал светила не помешали бы.

Добираться водой до расположенного на острове города — при таком блеске, режущем зренье с любого ракурса, — не доставляло удовольствия. Теплов вернулся в здание аэровокзала и пошёл к выходу в сторону автобусной остановки. Ближайший отходил в 12.56.

Мягкий толчок — и мимо поплыли знакомые улицы городка Местре со стайками безработных сербов, украинцев, тунисцев: всех тех, кому не было места на аристократическом пиру старой истории и культуры; и, вынужденно бездельничая, они наслаждались полуденным жаром.

Он всегда считал Местре только за преддверие, поэтому даже однообразное сочетание коричневого с зелёным — оштукатуренных стен с буйной растительностью — показалось ему праздничным. Не более чем через полчаса он окажется в городе настоящем.

Минуты, когда поезд движется по вытянутой стрелой дамбе, почему-то именуемой Мостом Свободы, всегда наполняли Тимофея восторгом. Австрийцы здесь действительно провели железную дорогу по двумстам двадцати двум аркам, поставленным на десятки тысяч вбитых в лагуну лиственничных свай, но называлось это сооружение в их времена без какого бы то ни было пафоса, просто мостом через лагуну.

Он стал припоминать, описывал ли кто въезд в Серениссиму с материка — единственный в своём стремительном великолепии изо всех известных ему железнодорожных въездов в города, и на ум пришло только: “Я был разбужен спозаранку щелчком оконного стекла. Размокшей каменной баранкой в воде Венеция плыла” . Правильно было бы “вагонного окна”, но тогда и рифма другая.

Если на какое хлебное изделие город похож с птичьего полёта, то на размокший калач.

Ему же самому город всегда виделся гитарой — хорошо, пусть не гитарой, виолончелью — с грифом моста и с бегущими вдоль натянутых струн наперегонки поездом и автомобилями. Их звук, кажется, и есть гудение струн.

За истекший час солнце стало палить сильнее. Огромный шар висел над белой от марева испарений Венецией, словно хотел выкалить всю лишнюю влагу из окружавшей лагуны.

Так осушают глоток за глотком плоскую и поначалу неупиваемую чашу.

II

Гостиница была девятнадцатого столетия с видом из окон на канал св. Марка. Многое казалось избыточным: гигантские канделябры, парадные лестницы, обои в коридорах и номерах с рисунком чуть не времён австрийского управления.

Тимофей вспомнил обои с французскими королевскими лилиями в старых гостиницах Нового Орлеана.