Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2013)

Во вступительных титрах фильм был обозначен как официальный участник Оттендорфского фестиваля.

Начиналось действие со сцены, в которой две суховатые и седовласые англичанки (внешность в таких сюжетах обманчива) разговаривали на мосту, на фоне бедного и невыразительного сельского пейзажа. Час был вечерний, движение по гравиевой дороге отсутствовало.

Миссис Робартс жаловалась своей товарке миссис Эйхерн: “Автор утверждает, что я давно покинула этот мир, что меня нет. Что ж, я готова принять эту участь”.

Следующая сцена переносила нас в барханы, где миссис Робартс, сильно помолодевшая, в очень идущем ей колониальном одеянии свободного покроя, в пробковом шлеме с прикреплённым к нему газовым шарфом, который должен бы защищать от летучих песков, но на самом деле только дразнил глаз зрителя (оператор и режиссёр явно гордились дешёвым эффектом), в окруженье сверкающих очами бедуинов, рисовавших на барханном песке какие-то конусы, круги и диаграммы, внимала объяснению тайного учения некоего Косты ибн-Луки (если по-русски, Константина Лукича, ехидно отметил про себя Тимофей), багдадского врача — большого знатока греческой и сирийской мудрости, жившего за двенадцать веков до нас с вами и сводившего ритм человеческой жизни к фазам луны.

“Ибо она, — говорил помолодевшей миссис Робартс один из бедуинов, — в отличие от явленного телесным очам дневного светила, — водительница тайных желаний. Всё о них зная, мы победим смерть”.

Собравшиеся вокруг бедуинские дети с жадностью слушали объяснения старшего.

С каждым следующим эпизодом гротеск нарастал.

Действие теперь перенеслось в Вену 1930-х. Совсем юная миссис Робартс была влюблена как кошка в некоего русского танцовщика, по совместительству художника-абстракциониста (сюрреализм отцветал, и теперь уже абстракция была для подлинно продвинутых), добывавшего себе хлеб исполнением цыганских романсов в ресторанах. Звали рокового героя Константин Лукич фон Разумнофф. Тут Тимофей чуть не поперхнулся. Марина с улыбкой в глазах, но деланно строго взглянула на него, прибавив: “По-моему, класс. Не находишь?”

Тимофей начал сползать под кресло, его спутница в шутейном испуге вцепилась ему в руку.

Между тем фон Разумнофф вещал с экрана тем небрежно-утрированным баритоном эмигранта, который можно было бы встретить в старых французских и американских фильмах: “И ещё, душа моя, вот что: луна интересней всего в последней четверти своих превращений. Возникает, как говорят, равновесие между амбицией и созерцанием, человек мудр и всевидящ, тщета его покидает, он опирается лишь на себя, полностью растворяясь в свершённом. Всякий в это время либо святой, либо дурак. И тут мы подходим к началу нового цикла”. Миссис Робартс сидела у ног говорившего и, не понимая ни слова на тарабарском для неё языке, млела от тембра голоса и от выговора.

В заключительной сцене она уже была на кушетке в заставленном книгами приёмном кабинете Великого Доктора, похожего не то на переодетого Деда Мороза, не то на актёра Бена Кингсли. Доктор объяснял ей обсессивно-эротический характер её интереса к луне, связанный с непреодолёнными детскими травмами (луна прикровенно олицетворяла материнскую грудь и, возможно, нечто фаллическое), что в свою очередь было густо замешано на власти танатоса, свойственной сознанию русских, у которых, как говорило Доктору знание, эрос и танатос — тут Великий Терапевт взглянул поверх очков — нерасторжимы.

“Но ведь вы, миссис, англичанка. Вы англичанка?” — “О, да!” — восклицала пациентка и, встав с кушетки, вонзала хирургический скальпель в шею Бородатого Мага, рассекая его сонную артерию.

“Так, — резюмировал сухой и официальный голос за кадром, — мы узнали скрывавшуюся десятилетиями правду о конце Доктора. Он не умер в Лондоне от впрыскиванья морфия. И прах его не был кремирован, увы. Он, как и Наполеон, был человеком третьей, надындивидуалистической четверти лунного цикла и, как сказал бы мудрейший Коста ибн-Лука, слишком верил в себя. Но он не учёл самого простого и главного: пока земля вращается вокруг солнца, а луна вокруг земли, лунные фазы сменяют друг друга”.

Вышли на душную, потемневшую улицу. Тимофей не знал, злиться ему на нагло и аляповато слепленный “артхауз” или всё-таки от души посмеяться. “Явно передрано из первой версии Йейтсова „Видения””, — начал он мрачновато. “Вы, русские, любите мистику”. — “Но Йейтс — ирландец. Точнее, англичанин, осознавший свои кельтские корни”. — “Всё равно. Ты ведь хотел сказать мне что-то другое?” — “Давай, что ли, выпьем за нашу так долго откладывавшуюся встречу в твоём городе!” — “Все места закрыты. Впрочем, я знаю одно”.

Пошли по узким улочкам, пересекая каналы и канальчики. Марина рядом и впереди, Тимофей рядом и следом, любуясь её движениями, что Марина, конечно же, чувствовала спиной. На Марине были белая блузка и юбка до щиколоток, а босые ноги в туристических каких-то шлёпанцах, которые она называла “босоножками”, двигались без тени пляжной расслабленности — воплощая стремительность.

В месте, куда Марина его привела, была в основном публика средних лет, а некоторые пары и сильно в летах — место потому было тихое, но не чинное. Там можно было действительно выпить, а кроме того, съесть тонко нарезанного мяса. Все здесь были своими, местными, но уже навеселе, и приветствовали их, вошедших, радостными возгласами. Уже через две минуты на Тимофея с Мариной никто не обращал внимания. Тимофей заказал им обоим тарелку снеди, а себе граппу. Марина выбрала что-то довольно крепкое, горько-сладкое на вкус. “Видишь, это всё-таки — провинциальный город, даже городок. Одно такое заведение на всю Венецию! Кстати, какое сегодня число?” — “Тридцатое июня, воскресенье”. — “Да, завтра многим на работу. Не мне...”.

Он трогал её за воротник расстёгнутой чуть не до середины блузки, дышал близко в лицо. “Больше здесь делать нечего, — сказала через некоторое время Марина. — Пойдём ко мне, что ли”.

IV

Она снимала квартиру в Кастелло, с окнами на небольшую площадь. На второй этаж дома вела лестница во внутренней части строения, но столетий, прошедших с момента возведения дома, как и всюду в буржуазной части города, не чувствовалось. Изнутри жильё было уютным и прекрасно спланированным, только соседская стена со всегдашними растениями из-за каменного забора казалась не по-современному близкой, и листва деревьев и лепестки декоративных цветков почти проникали в открытое узкое окошко кухни.