Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)

Нет, на вывеске, — взрослым спасение не “гарантируется”, а “не обеспечивается”. Во какой штиль!

Море как море — мара. Лежал, в небо глядел. Вдруг тихо так сам себе на ухо спел: “Дывлюсь я на нэбо та й думку гадаю: чому я не сокил, чому нэ литаю?” Мантра така украйинська, хрестоматыйна. Дивный язык. Хотя бы вот это: й думку гадаю. У него еще нет ни слова, ни понятия “думать”. Он гадает, загадывает, выгадывает, угадывает, ворожит мыслью. Даже не мыслью — думкою ворожит. Дымком в голове ворошит, как на углях гадает. Здесь, на теплой земле, на своей. А на чем он гадает? На небе. Похоже, высоком, пустынном. О чем? Почему он не сокол, не самолет. Изрядный вопрос, из ряда — “а почему луна?” Действительно, могло б и не быть.

Нечеткие четки волн. Жизнь-одноножка. Дважды два — все равно один. Шел с моря, купил минералки. “Целюща”. Забавно. Целебная, исцеляющая вода в славянском фольклоре — вода “мертвая”. А “живая” — воскрешающая. В общем, заправился “мертвой”, части трупа срослись, и рубцы затянулись. Это как нектар и амброзия: нектар (этимология корня — “мертвый”) исцеляет, регенерирует ткань. Об амброзии почти ничего не известно. Этимология отсылает к “не-смерти”, “сукровице”, “соку жизни”, из раны текущему. Насекомые кровососы Олимпа. Кровь и цветы!

Ни души в доме твоем, звонишь-звонишь в дверь, стучишь — авось откроет. Кто? Некому. Да и ключ у тебя в кармане. Темень. “Будущее, как рожки улиток, стоит им коснуться чего-то твердого”, Эпиктет. Так бы сердце могло ползти после смерти. Голая куколка, сома-сомнамбула — с выходом лишь по эту сторону, без воскресения. Жизнь первородная, клейкая, склизкая, чуть не стыдливая, дольняя, генитальная. Что им здесь? Вот их не было, дождь — и тьмы их, крещенцев, моллюсков купельных, лилейных сморчков, пилигримов. Нет лица, и головку не держит, лишь антенки ручонок. Подсушило — и нет их, куда? Где их “небко” — там, под землей? Вверх, под землю уходят, а рождаются вниз головой, в пустоту. Рожки клейкие, совокупленные.

Возил вчера голову в Симферополь — на прямой эфир, во косую воду. А что значит поэт в нынешнем мире — все выспрашивал у меня тип эфирный. Возвращался в троллейбусе с Андерсеном, “Дюймовочку” перечитывал. Эта малютка родилась от цветка, поцелованного человеком. От цветка еще не раскрытого. А потом плавала на лодочке-лепестке в озерной тарелке, на края которой были положены цветы так, что стебли их купались в воде, и вместо весел у нее было два белых конских волоса, а тарелка стояла на простом деревенском столе, на краю поселка, у дороги в райцентр. А что ела-пила Дюймовочка? Нектар, не амброзию. А потом пришла жаба-жизнь со своим сыном на выданье. И ласточка, “подружка Антигона”, возвращается из “слепого чертога теней” через поцелуй Дюймовочки. И потом, когда “слепая ласточка бросается к ногам с стигийской нежностью и веткою зеленой”, Дюймовочка кутается в ласточку и летит в край нектара и эльфов — там обретая и крылья, и “выпуклую радость узнаванья”. После Андерсена от народного “гороха” преданий пучит. После — даже Алиса — потерянный рай.

А Русалочка дала отрезать себе язык, лишилась речи-голоса, бога слова, чтобы войти в мир людей. Слово — в обмен на что? На любовь. Или — или, баш на баш.

“Недешево я беру, в самый раз, — сказала кикимора, обтирая котел со снадобьем связкой живых ужей и, вздохнув, добавила: — Чистота — лучшая красота!” Поцелуем же возвращает Русалочка принца к жизни, и поцелуем — уже с того света — благословляет спящую в объятьях принца его жену, незримо коснувшись ее лба губами. Слово, принесшее себя в жертву любви, возрождается в любви, приносящей себя в жертву слову. Как дай вам Бог любимой быть другим.

Дверь сегодня меняли весь день — два кришнаита, о хари-хари, всё норовили “в диалог вступить” в перерывах между грызнею сверла и зубила. Или так — просветленно стоять за спиной и читать, что пишу. Еще завтра придут, не прислониться к косяку дверному, брешь зияет, перегороженная.

Знаешь, Варел, что особенно ранит глаз? Ворона у моря и на снегу окурок. Недавно, в санатории Минобороны, я наблюдал, как летали по кругу, перевиваясь друг с другом, ослепительный махаон и летучая мышь — часами, вокруг кипариса, по часовой. И ни души вокруг. Сидел на скамейке, смотрел: вот апокалипсис!

А вглядывался ли ты в лицо летучей мыши? Когда-то в молодости я работал в Софии Киевской, реставрировал фреску сорока севастийских мучеников. Для укрепления кладки нужно было вгонять в стену ветеринарными шприцами сотни литров дихлорэтана. Выкуренный этим тошнотворным запахом нетопырь выполз из паза меж плинфой, волоча за собой пыльный пиджачок крыльев, и замер, подергивая головой в сантиметрах от моего лица, разинув рот и дыша на меня, как собака. Я принес это чадо домой и повесил на занавеску над кроватью. Он висел, как младенец в утробе, вниз головой. Так и жили с ним.

Третий час ночи, птицы поют за окном. Весна, ласточка, весна, девочка, вона как от земли персефонит! А китайцам ласточка кто? Первобог у них был — Ди-цзюнь — с головою ласточки и хромоног. Потому, видать, что ему, как и ей, не с ноги от земли взлетать. Слепая ласточка. Чертог теней. Платонова пещера. Еще неизвестно, кто из нас перевернут — мышь или мы.

Светает, соловей прочищает горло. Под лягушачий полковой оркестр. Серенько за окном. Море с зеркальцем и шпилькою во рту — светает. Вот берег, вот песок, вот замки из песка. Ом Ваги Шори Мум, Сережа. Мол, закрывай ворота, Матка-Суббота! Дымок над кровом… А кто в теремочке живет? А ты кто?

Вот и Руднев спрашивает: “Отличается ли поток ассоциаций невротика (то есть среднего городского жителя) от потока разрушенных ассоциаций шизофреника? Ведь если исходить из того, что язык — это цепочка ассоциаций, то самый нормальный язык — это как раз язык шизофреника”. Ну да, уж лучше посох…

К морю сходил. На вокзал похоже. И ножи глотает. Как память.

Хорошо бы лодочку запустить — серебряную, со смехом. Плавала бы она по морю и смеялась на все голоса, день и ночь кружась по воде, танцуя. А кто в люльке серебряной? Тайна. Или храм-улыбку построить. Часовеньку-ходунок. Смехом расписанную, его историей. И чтоб служба веселая, хор смеяльный. Храм и часовеньку в виде буквы Ю.

В Юрзуфе живу я, на улице 60-летия Пуруши СССР. Ежедневно ложиться терять сознание, чтобы наутро вставать, приходя в себя. Безбожно, бесчеловечно жить после тридцати, грех и срам. Дерево растил, а посадить забыл. Вырос, а позабыть забыл, сохнет. Не выкарабкаться отсюда. Как муха на липучке. Сколько ни дергайся, жужжа, — вязнешь. Есть такие мушки в Крыму — едва с горшка, слепые еще, а уже человеконенавистницы. Весь дом липучками обвесил, вьются вокруг, хохочут, югенд-тарантинки. А то замрет в воздухе, прицелится и срывается с места, вонзаясь в глаз. Всей своей жизнью в зрачок бьет, камикадзе, ударом с ног валит. А потом выбирается, как из горящего самолета, и в слезе по щеке течет окровавленная.