Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)

Если Ирод вырезал всех младенцев мужского пола, то у Христа не было сверстников, так ведь?

Пес подходит к нему, кладет голову на колени. Вчера, возвращаясь с рынка на маршрутном такси, он увидел сквозь мутное стекло машины большой типографский плакат на облущенной стене поселкового Дома быта: “Купим волосы у населения”. И ниже, помельче: “до 35 см — натуральные, от 42 см — седые и крашеные”.

Вышел у Ханского. Муэдзин запел. Что он поет, спросил он татарина. Оказалось, что слов этих молитв они не понимают. Идет по улице Р. Люксембург к тому месту, где был найден двухлетний мальчик, общий возраст которого 50 000 лет. В небо глядит: облака плывут, бельевые. Люди, шепчет, делятся на лунатиков и подсолнухов.

Нет, еще не пора. Не к концу сентября, когда местность, как после соитья, лежит, разметавшись во все края, и всё в ней чуть под углом друг к другу — море к берегу, небо к поселку, горы к горам, чуть отвернувшись, с тем же чутким зазором вины и родства. С тем же взглядом, косящим чуть в сторону, — как по холодному полу идешь босиком, поджимая пальцы, чуть в сторону, как после близости. И повсюду этот стыдливый зазор с пустотой неумелой — меж землею и небом, дорогой и домом, водой и губами. Эта тяга родства и обратная тяга — к его отторженью. Только спайки тоски с этой ноющей сладковатой виной.

Это потом только он стал различать: худенькая, размашисто легкие ноги, танцующий ветерок меж ними, родное, с утренним щебетом и волновым восходящим светом тело ее, и лицо — весеннее, к небу поднятое, и веселые волосы чуть набекрень, из-под челки — две голубые тайны, одна чуть блажит в прищуре. Это потом — губы с чуть приподнятыми уголками детства, теплые нежные, почти как воздух, когда его осторожно пьешь…

Маленький, свернувшийся калачиком, заснеженный городок. Он подходит к ее дому, она смотрит на него из окна и не видит — во тьму со света. Входит, берет ее на руки, улица безжизненна, только одна вывеска мигает, заметаемая снегом: З…ГС. И он опускает ее на землю лишь после того, как выносит ее на руках из этого ЗГС, и она все никак не может собрать свои губы в это щекотное слово: жена, жжжена, а он дышит в ее вздрагивающую шею за меховым воротником: мууж, муужжж…

Пока заживают зазоры, оставляя рубцы между людьми, словами. Пока догорает вина, помнящая о родстве. Пока остывает земля, уже протравленная к утру проступившим инеем. Не сразу, но к ноябрю.

Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Короткое время года

Мы столько друг другу сказали, но слишком тихо,

а всё потому, что грубым для слов был голос, —

и жизнь от них отошла, ни духа, ни слыха:

электроразрядами, солнцем, дыханьем стерлось.

Зато машинально в хвостики и крючечки

под цоканье и рожок почтовой лошадки

перевели мы безмолвьем чернильной строчки

то, что по коже скользило и по сетчатке.

...Как кисточкой, время года, неделя в мае,

наводит щетину, одновременно брея,

на вас, древесные сети и почва родная, —

свой марафет траекторий мелкого зверя.

И в октябре в начале оно же, но цвета

не серо-зеленого, а всего без изъянов

спектра — не осень и не весна и не лето,

а воздух: наткнулись и цепенеем отпрянув.

Просто простор — резать его слоями

ниткой суровой зренья, кусать, насыщаться:

просто двор во флажках облаков, а плетень сломали,

предощущая неделю сезона как счастье, —

когда на крыльце мы толклись над амбарной книгой,

заложенной бланком зимнего социализма,

как над подбитой ветром голубкой пугливой,

вернувшей нам наши без дат и конвертов письма.

Водосвятие

Приближается праздник. Единственный,

чей восторг не толпой вдохновлен,

не у жатв и цветений заимствован,

а накатан инерцией волн.

Торошением льда, обрушением

струй фонтанных и даже дождем

или вьюгой — а то и лжевременем

пересохших колодцев рожден.

И герольдов его, сколько лычками

ни укрась их, указы вода

переспорит всесильными кличками

Никогда, Иногда, Навсегда.

Родничок Никогда будет праздновать

поцелуй — и бессмертьем ручья

Иногда подземелье поддразнивать,

про захлеб Навсегда лепеча.

* *

*

Бранденбургские концерты, с чем едят их, я не знаю.

Бранденбургские ворота, что-то слышал, только — что?

Неужели с потрохами в мару я ушел и в майю —

пропустил, прогульщик, тему — стала память решето?

Чем сольфеджо и эстампы разбирать, мычал и блеял.

То, по мне, провинциален был Нью-Йорк, то Рим дыра.

И теперь рожком и лирой грусть душе внушает плейер

и во весь экран ворота, а ни дома, ни двора.

Бранденбургские . Что значат эти пышность и тревога?

Слово-звук, система лестниц, серафический фокстрот,

и глядится Гогенцоллерн в каске в зеркало кривое,

и церковные концерты, и коровы у ворот.

Иоганном Себастьяном все убиты, но не ранен

до сих пор никто смертельно — что не трюк и не абсурд.

С маркой ревельской пластинку ставит Игорь Северянин,

и игла декалькоманит шлягер «Эго-Бранденбург».

В чем твоя приманка, Бранный (Бор)? Фланировать ли, петь ли

нам с тобой, попав в ограду, бургер-арка, бранд-оркестр.

Слышишь скрипку? Слышишь, в помощь ей скрипят на створах петли?

В паре мы проект искусства. А оно — одно как перст.

* *

*

Прошлого бы! Не младенчества в креслице, в кружеве,

а недалекого. Только прошло уж и прошлое,

кружев певца расстреляли, могилку порушили,

друга его горемыку исшаркали в крошево.

А и незлого, запечного, нежного, легкого

тоже как не было. Равно и впрямь чего не было —

бреда и грез — ни на что мимоходом угрохало

тиканье звезд. И ничтожнейшего. И нелепого.

Не соглашаться смешно. Ну и что. Посмеемтеся

обществом всем надо мной. Я фанат несогласия.

В небе, особенно ночью, складские есть емкости,

прошлого док, протеже моего, моей пассии.

Черепа скрепы расходятся, косточка тощая.

Ночью как майское древо небесное черево,

мать и возлюбленная, наше прошлое общее.

В стяжках созвездий — могучего внутренность черепа.

* *

*

Ну и что, что день, а за ним что ночь,