Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)

В Шанхае у нас была молодая женщина-гидша. Три года замужем.

— А где проводите отпуск?

— А мы пока еще не отдыхали.

— А выходные?

— А у нас с ним нет выходных.

— А выпиваете?

— У нас есть зимой праздничная неделя и летом праздничная неделя. Тогда выпиваем немного пива.

За все время в Китае мы ни разу, ни днем, ни вечером не видели китайцев с алкоголем на столике.

И русские там почти ничего, совсем ничего не пьют: 50 г виски с кокой — предел. В их компании даже и спросить про алкоголь стеснительно.

Рецидив «шанхайства»: проснулся в два часа ночи — и сна ни в одном глазу. И вдруг почему-то вспомнил, как в пору жизни в хрущобе в Апрелевке (1979 — 1982) зимой затемно ходил в день привоза занимать очередь в книжный магазин. И было нас таких в этом рабочем гетто человек 30-40, местных книжных «начетчиков»-интелли х ентов. И где они все теперь?

На днях в нашем посольстве в Париже — панихида и прием в честь Девяностолетия исхода белых из Крыма (придумал кто-то находчивый). И тоже прилетели на самолетах — уже новая путинская волна постсоветской номенклатуры во главе с… Всея Руси Михалковым.

И в качестве випгостя Вик. Ерофеев.

Посттоталитарная Россия — не мой мир, не мой социум. Я… не нахожу в нем воздуха для морального дыхания.

Достоевский умел виртуозно пародировать смысл и язык нигилистических пасквилей (см. «Идиот», к примеру: чтение из «еженедельной газеты из юмористических» на лебедевской террасе). Критик Н., когда писал обо мне (что я добиваюсь стать вторым — от литературы — Н. Михалковым), непроизвольно спародировал уже Достоевского. И при этом воображал себя Белинским. «Точно пятьдесят лакеев вместе собирались сочинять и сочинили».

«Бесы разны» отомстили Достоевскому по-своему: накануне цареубийства устроили ему пышные «народные» похороны («Смотр своих сил» — метко выразился кто-то) как «старому петрашевцу».

Прочитал вчера днем в Интернете: на 80-м году в Париже скончался артист Лев Круглый . Хороший и вполне успешливый советский артист. Но… «выбрал свободу». И с лицом, на котором было написано именно это , паковал посылки в «Русской Мысли» у Иловайской. Хороший дядька, без вредных эмигрантских привычек (разбиравших, увы, к примеру, В. Некрасова).

Удивительно, что мощное юмористическое чувство, присущее Достоевскому, точнее, его романам, никак не проявлялось ни в его жизни, ни в его эпистолах, ни, наконец, в его публицистике. В жизни его словно не было чувства юмора — все ушло в книги.

22 ноября , понедельник, 530 утра.

«— Не отчаивайтесь. Теперь утвердительно можно сказать, что вы мне всю подноготную вашу представили; по крайней мере, мне кажется, что к тому, что вы рассказали, теперь больше ведь уж ничего прибавить нельзя, ведь так?

— Нельзя?! — с каким-то сожалением воскликнул Келлер. — О, князь, до какой степени вы еще, так сказать, по-швейцарски понимаете человека».

Записка Аглаи. «Князь Лев Николаевич! Если после всего, что было, вы намерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, не найдете в числе обрадованных. Аглая Епанчина». Мощная записка.

«Не дай Бог заботиться <���…> да и вообще думать о публике во время работы — только тогда будешь достоин звания художника» (Е. Д. Поленова, Наташина тетушка, сестра деда, 1883 год). Для художника, тем более художника русского — суждение очень неординарное. Ведь художники писали у нас либо для освободительной публики, либо для салона.

Выполняя волю сумасшедшего Мао, его несметные фанаты поднимали трещотками в воздух воробьев и не умолкали, не давая им садиться, пока те не падали на землю мертвым дождем. Сегодня в Китае не видно птиц вообще, хотя клекот-щебет из зарослей слышится, особенно по утрам. (Я пошутил, что это механика, звуковые имитаторы и т. п.) В России стаи бездомных псов (еще с 90-х), среди которых породистые, но одичавшие — дело привычное. Да и кошки во дворах не редкость. Ну и вороны, воробьи, голуби — их не счесть. В Шанхае никого нет. Имеющие собак — их единицы — платят большой налог. Париж тонет в собачьем дерьме, там ни-ни: все стерильно.

В преддверии завтрашней встречи с Вероникой Шильц (виделись в Пасху мельком, и вот… у какой-то потомицы Лансере ужин…) купил «Остановку в пустыне» (перечитать «Мадмуазель Веронику»). Впервые этот сборник Бродского подарил мне Саша Величанский в середине 70-х: совсем бледная машинопись на голубоватой папиросной бумаге, не все можно было и разобрать — но тем не менее эта самиздатовская без ошибок любовно напечатанная сплотка у меня словно перед глазами, хорошо помню даже расположение текстов… Теперь у меня в Переделкине чеховское издание. Но вот купил в YMCA: «Остановка в пустыне», СПб., 2007 (серия «Азбука-классика»). И — читаю.

«Горбунова и Горчакова» никогда не умел прочитать насквозь: увязаю после первой трети, ну и — хорошо помню концовку (куда, как правило, по жизни заглядываю, увязнув). В замечательном «Письме в бутылке», как, помню, и сорок лет назад, запнулся в недоумении: «Я вижу светлого джерси мыс» — почему юбочный подол назван мысом ? Я, помню, сначала подумал о декольте, нет, судя по дальнейшему, подол . Но это не «мыс», если на то пошло, а… «береговая кромка»!

23 ноября, вторник, 530 утра.

Ужинали у Екатерины Бонсенн (Лопухиной), родственницы Лансере, владелицы графики Бенуа. И была Вероника Шильц, адресат многих стихотворений Бродского (начиная с 1967).

В дом с аптекой

я приду пешком, если хватит силы.

В этом «доме с аптекой» читали мы Бродскому стихи (я «Летнюю медицину», неуцелевшую), аптека, как ни удивительно, так в том доме и сбереглась, хотя вокруг все другое (Тишинка в Москве).

Ее разговор с врачом Иосифа. Обширный инфаркт с почти мгновенною смертью. Всю ночь пролежал мертвый. У Вероники закривились губы, заблестели глаза. Я поспешил как-то увести разговор.

Она с 42-го года, т. е. на 5 лет меня старше… Иосиф умер в 56 лет — как странно, что мы настолько пережили его!

Пили хорошее вино, ели фазана (убитого на охоте братом Екатерины, офицером с высоким чином). Вернулись в двенадцатом часу по дождю.

25 ноября , среда.

С утра — на выставке «Золото инков», третье тысячелетие до нашей эры, мать честная. Чего только до нас (христиан) не было!

Днем встречались со Струве (хотел расспросить его о своих Записках). Но… машина не завелась, приехал, бедный, на электричке, потом на метро — только чтоб повидаться. Записки мои, конечно, уж позабыл; пошли в кафе, выпили по 50 г кальвадоса, чаю, дергано поговорили, и отправился он обратно в свою тьмутаракань. Мне даже стало неловко: зачем я его из нее вытаскивал? Ох, ох, старость не радость.