Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2013)

Что касается критики Набоковым в адрес Лоуэлла, то по этому поводу имеется интересный документ, опубликованный недавно американскими славистами [32] . Это письмо Н. Мандельштам редактору еженедельника, поместившего статью Набокова:

«Дорогой мистер Силверс, благодарю Вас за присылку мне письма Набокова по поводу одного из стихотворений моего покойного мужа. Мне было интересно познакомиться с этим шедевром Набокова. Говорят, что он великий писатель и поэт. Но, по-моему, его письмо о Роберте Лоуэлле написано не так, как подобает говорить между собой поэтам. Каждое слово в этом письме отзывается собачьим лаем, недостойным писателя. Ему явно не хватает сочувствия и понимания другого. То, что он пишет о переводе Лоуэлле, можно было бы сказать о замечательных стихах Державина „Задумчивость” (Из Петрарки), о Батюшкове, многим обязанным иноязычным поэтам, о Жуковском, чья версия „Лесного царя” Гёте далека от буквальной точности. <���…>

Поэтический перевод — всегда вольный, свободный. Это своего рода разговор, общение собратьев, говорящих на разных языках. Стихи настоящего поэта принадлежат всем, и каждая дружеская душа может интерпретировать их, предлагать свою версию и свое понимание. Если кому-то не нравится, он может попробовать сделать по-своему. Это единственный верный метод критики переводов. Брани и облаиванью тут не место.

Лоуэлл кажется мне хорошим человеком и отличным поэтом. Я ощущаю к нему лишь благодарность за его переложение стихов Мандельштама. Это выражение поэтического братства, не имеющего ничего общего с „литературой”.

Хочу добавить еще несколько слов по поводу замечания Набокова, что „образный строй поэта — вещь святая и неприкосновенная”. Лоуэлл тоже поэт. Его образный строй должен уважаться таким же образом, хотя он и основан на стихотворении Мандельштама. <���…>

У каждого языка свои образы. Стихотворение можно передать, только посредством образного строя того языка, на который оно переводится. Любой перевод — своего рода адаптация. Каждая в чем-то хороша и в чем-то неудовлетворительна. Будем благодарны за хорошее и не будем набрасываться на поэта-переводчика за то, что нам не нравится. <���…>

Простите меня за ошибки в английском. У меня болят глаза и нет возможности каждый раз справляться со словарем.

Искренне Ваша

Надежда Мандельштам

Передайте мой сердечный привет Роберту Лоуэллу и скажите Набокову, что я желаю ему быть добрее. Доброта — лучшее качество в человеке» [33] .

Этот отзыв тем более интересен, что, как известно, Надежда Мандельштам не отличалась голубиным нравом и спуску никому не давала. Но в данном случае она, безусловно, права, даже с чисто логической точки зрения: обращение крупных западных поэтов к стихам Мандельштама содействовало росту его репутации в мире; нереально ожидать, что с первого или второго раза его поэзия будет передана верно и конгениально. Нельзя отбивать у будущих переводчиков охоту пробовать снова и снова.

III. Сравним первую строфу Мандельштама в вольном переводе Лоуэлла [34] и в «буквальном переводе» Набокова.

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей —

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

(О . Мандельштам )

For the sake of the resonant valor of ages to come,

for the sake of a high race of men,

I forfeited a bowl at my fathers’ feast

and merriment, and my honour.

(В . Набоков )

In the name of the higher tribes of the future,

in the name of their foreboding nobility,

I have had to give up my drinking cup at the family feast,

my joy too, my honor.

(Р. Лоуэлл)

Удивительно, но Набоков как будто не замечает, что его «старательное буквальное воспроизведение» не является точным даже на лексическом уровне. «За» (начнем с начала) не эквивалентно for the sake , что по-английски подразумевает только цель (for the sake of money, for the sake of glory — ради денег, ради славы) . В то время как русский предлог «за» включает еще, во-первых, идею защиты («за-щитить», «вступиться за») и, во-вторых, идею заслуги («за-служить благодарность») и даже идею несправедливого осуждения («За что вы меня?»).

Главное отличие поэтической речи от прозаической в том и состоит, что в прозе обычно можно выделить главный смысл каждой речевой единицы (на этом основывается обычный для словарей прием иллюстрации значений слов литературными примерами). В то время как в поэзии ощущаются одновременно все значения слова, все они важны и функциональны. «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку», — писал Мандельштам в «Разговоре о Данте».

Мы видим, что уже из первого же слова оригинала — предлога «за» — «смысл торчит в разные стороны», а английская замена, выбранная Набоковым, намного беднее и проходит к этим значениям по касательной. И это только начало. Дальше то же самое происходит с каждым словом: берется куст значений, и от него отламываются все веточки, кроме одной. В результате, как было сказано выше, цветущий куст превращается в палку.

Но дело не только в этом. Если бы каким-то невообразимым чудом Набокову удалось сохранить все семантическое, словарное богатство каждого слова, стихотворение все равно бы было разрушено. И не только из-за разрушения его волшебных «звукосмыслов» («за гремучую доблесть грядущих веков»!), но из-за утраты русского поэтического контекста, который расширяет, уточняет, а порой и определяет значение поэтического высказывания. Без контекста не может быть полноценного понимания.

Набоков считает эпитет Мандельштама «гремучий» усилением эпитета «гремящий». Дело вкуса. По словарю оба слова — синонимы, хотя в литературном языке «гремящий» полностью вытеснило «гремучий», которое осталось лишь в народном употреблении, а также в топонимах типа «Гремучий ручей» и в составе таких терминов, как «гремучая змея», «гремучий газ» и «гремучая ртуть». «Гремучая доблесть» звучит необычно и в то же время что-то неуловимо напоминает. Чтобы вспомнить, что именно, заглянем в «Словарь языка А. С. Пушкина». Это тем более естественно, что Пушкин, хотя и редко упоминаемый впрямую в сочинениях Мандельштама, всегда находился в центре его художественного сознания. Ирина Сурат, автор книги о Пушкине и Мандельштаме, свидетельствует: «Пушкинское слово, прочно вошедшее в генетическую память Мандельштама, живет в его стихах, прозе, статьях на всем протяжении творчества» [35] .