Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2013)

Окна его жилища выходили на улицу Перля. o:p/

Как было приказано, он забил их досками, а теперь стоял возле одного из этих окон и смотрел в щелку, вылавливая в тонкой полоске света другую жизнь. Сквозь щель Шварц разглядел нескольких прохожих и широкие крестьянские сани, застеленные соломой и домотканым полотном. Конь, засовывая морду в торбу, доедал сечку и выдыхал в морозный воздух тепло. Шварц узнал владельца саней — это был Михайло из Стыгниковец, который до войны поставлял с мельницы муку для его пекарни. Шварцу захотелось крикнуть, подать слабый и отчаянный голос, но он себя сдержал. o:p/

Через некоторое время к его знакомому Михайлу начали подъезжать другие сани. o:p/

Все они жались к противоположной стороне узкой улицы. o:p/

Мужики на санях сидели и мерзли, мерзли их лошади. o:p/

Мужики о чем-то переговаривались, и над санями висело сизое облачко теплого пара. o:p/

В комнате, подперев стену, молча стояла жена, а в углу на полу, закутавшись в клочья разодранной шубы, которую он когда-то купил во Львове, сидели трое их младших детей. o:p/

Лошади в какой-то момент встревожились — и мужики повернули головы куда-то, откуда долетали немецкие голоса. o:p/

Шварц хорошо слышал эти голоса, это были команды для немецкой полиции, но щель в окне не давала ничего больше разглядеть. o:p/

По середине улицы мимо крестьянских саней промаршировали два отделения немецких солдат. Они разделились на малые группы по четыре-шесть человек и вошли в гетто. o:p/

Шварц почувствовал затылком теплое дыхание жены, но не отступил и не дал ей выглянуть на улицу Перля. o:p/

К Шварцу зашли четверо. o:p/

Сначала они прошлись по комнате. o:p/

И Шварц, и его жена молча наблюдали за каждым их движением. Один из них подошел к детям Шварца, приказал им встать и сложить лоскуты меха на полу. o:p/

Потом он подошел к Шварцу и, прикрикнув, спросил, почему тот не выполнил приказ о сдаче меха. o:p/

В начале зимы немцы приказали евреям сдать весь мех, за неисполнение — расстрел. Тогда евреи за ночь наполнили мехом крестьянские сани, на которых конфискованный мех увезли в направлении вокзала. Шварцы тоже отдали новую шубу, отпоротые вороты с пальто жены и дочерей, штраймл, лисьи и заячьи вычиненные шкурки, которые Шварц купил на Старом рынке у скорняков-гуцулов. А старую шубу, почти разлезшуюся по швам, распороли на несколько полос, и так переживали зиму 1941 года. o:p/

Шварц попытался что-то объяснить. Но его первого толкнули в спину и повели по лестнице вниз. За его спиной кричали жена и дети. o:p/

Шварцев поставили перед домом и приказали повернуться лицом к окну. o:p/

Фигуры с карабинами отражались в окне, и Шварцу хорошо было видно, как трое солдат заряжают свои карабины, а четвертый подбегал, немного опоздав, с наброшенными вокруг шеи меховыми полосами… o:p/

Первым позвали Михайла, который въехал в гетто и остановился возле дома Шварца. Михайло узнал Шварца, его жену и трех его младших детей. Еврейская полиция тащила по снегу тела убитых и складывала на Михайловы сани. o:p/

Белую муку снега распороли и посыпали красной корицей крови. o:p/

Снег продолжал падать, и тучи, проплывавшие над городом, напоминали рыхлое тесто из пекарни Шварца. o:p/

o:p /o:p

Про музыку o:p/

o:p /o:p

В этом городе музыка, если ее воспринимать как упорядоченный строй звуков, вроде правильного равнения войска, почему-то пряталась в оркестровой яме местного театра, звучала со сцены филармонии, бухтела с летней эстрады в парке, разрывала ночную тьму с танцевальной площадки на островке, где стали проводить дискотеки. Наверное, прозябала также в полуподвальных помещениях, где собирались на репетиции самодеятельные группы подростков, ориентированные на битлов или «Smokie», взрывалась ресторанным праздником-который-всегда-с-тобой, бобинами с записями уголовного фольклора, Высоцкого и «Машины времени». o:p/

Город жил с музыкой, в музыке и без нее. o:p/

И когда летом возле дома молодежь слушала кем-то вынесенный из дома магнитофон или песни под гитару, то небрежно, словно окурок, брошенные слова: «Чувак, вруби свою музыку громче, если можешь…», становились ключом, открывавшим врата поколенческого братства, принадлежности к чему-то, чего не понять другим. Это не проясненное до конца ощущение молодости, свободы, наглости, провокации становилось музыкой, которую мы слушали и горланили возле подъездов, иногда шустро убегая от дежурного наряда милиции и дружинников, которых вызывали время от времени затерроризированные нами добропорядочные граждане нашей страны. o:p/

Однако зимой все это приостанавливалось — ну, музыка становилась другой. o:p/

Зима пахла привезенными из Москвы апельсинами, шуршала фольгой новогоднего шоколада и стреляла пробками новогоднего шампанского. Несколько дней подряд перед Новым годом советская торговля вспоминала про граждан своей страны и делала для них небольшой праздник с небольшой драмой: вдруг повсюду выбрасывали сгущенное молоко, коробки конфет, шампанское, мандарины, лимоны и рижские шпроты. Сплошные очереди в магазинах теперь выходили на улицы, и покупатели становились бойцами фронта советской торговли: какая-нибудь тетя Вера держала оборону за всю торговлю, а покупатели оборонялись каждый за себя. После Нового года зима возвращалась к привычному ритму, и предновогоднюю авангардную какофонию сменял пережеванный мелос будней. o:p/

o:p /o:p

Бутафория o:p/

o:p /o:p

Упадок империи — Советского Союза, страны, которая, казалось, существовала в нашем сознании как понятие вечное, — начался давно, но свидетелями этого упадка, а потом полного разрушения стали мы. Понимали ли мы тогда, что находимся в самом центре исторических перемен? Конечно, такая ускоренная смена событий в целой стране — Национальные фронты в Прибалтике, война в Нагорном Карабахе, жертвы в Тбилиси и Вильнюсе, а потом Народный Рух в Украине — создавала ощущение полной неуверенности и хаоса, который ураганом пронесся над огромными просторами от Бреста до Сахалина. o:p/

Нам было немного за двадцать, когда объявили перестройку и новый курс партии, и почти под тридцать, когда Украина стала независимой. В таком молодом возрасте даже гибель империи, хаос в стране и разрушение всего, к чему мы привыкли и что казалось неизменным, не могло нас политизировать. Мы оставались молодыми балбесами, которые искали развлечений и смысла всего, что происходило вокруг и, в конце концов, нашей жизни. o:p/

Из окна бутафорского цеха театра виден памятник Тарасу Шевченко, который присел. За эту сидячую позу скульптора много критиковали, но тот отбивался, мотивируя тем, что это, по его замыслу, Шевченко периода «трех лет», который устал и присел на почаевских холмах. Позднее, когда волна критики утихла, кто-то высказался, что сидячий памятник Шевченко — лучше, чем никакого, как вон во Львове. o:p/