Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2013)

Зачастую описываемые Беньямином сны почти аллегоричны, но, как правило, обрываются после своеобразной эпифании, когда автор внезапно нащупывает какой-то свой, отчасти разгерметизированный, персональный смысл. Так, например, во фрагменте, загадочно озаглавленном «Мексиканское посольство», вслед за эпиграфом из Бодлера об истинности бога-фетиша рассказывается, как во сне, будучи участником исследовательской экспедиции в мексиканских лесах, автор обнаружил подземный грот, и на его глазах свершился древний обряд: «…перед деревянной поясной статуей Бога-Отца, установленной на большой высоте на одной из стен, священник поднял мексиканский фетиш. Тогда голова Бога в знак отрицания трижды повернулась справа налево». Но это все, больше нам ничего не сообщается, нас уже ждет следующая глава под названием «Просьба бережно относиться к зеленым насаждениям».

Где-то Беньямин сентиментален, где-то строг и серьезен, а где-то и вовсе создает шутливо-пародийный текст. Чего, скажем, стоит его учебное пособие о «принципах увесистых томов или искусстве писать толстые книги», где помимо прочего абстрактному подмастерью он советует использовать «длинные и многословные описания замысла», общие понятия иллюстрировать множеством примеров («если речь идет, скажем, о машинах, то следует перечислить все возможные их виды»), излагать словами «взаимосвязи, которые можно было бы представить графически» и т. д. Но за этими шуточными советами следует весьма любопытное рассуждение о каталогизации современного научного труда, пресловутой взаимосвязи пишущей машинки и пера, а также о достижении гармонии в прозе через ритмическое нарушение: «Так сквозь брешь в стене в комнату алхимика прорывается луч света и заставляет сверкать кристаллы, сферы и треугольники».

Диапазон рассуждений исключительно широк. При довольно небольшом объеме книги, на «Улице…» Беньямина сосуществуют самые разные мысли, как, впрочем, и самые разные жители.

Пьер Клоссовски. Диана и Бафомет. Составление, перевод с французского и послесловие В. Лапицкого. СПб., «Амфора», 2011, 476 стр. («Читать не просто»)

Диана в окружении нимф омывается после охоты.

Случайный взгляд охотника Актеона, воспитанника Хирона и внука Кадма, наблюдает за омовением богини и постепенно перестает быть случайным.

Через мгновение она заметит, что за ней наблюдает человек, превратит Актеона в оленя, и его же охотничьи собаки разорвут охотника на части.

Такова исконная мифологема, но Пьер Клоссовски не склонен послушно ее принять. Его камера начинает вращаться, меняя ракурсы один за другим, глядя на застывшую поперек времени историю Дианы и Актеона. Постепенно сменяется и полярность, поскольку теперь не совсем ясно, кто был инициатором этого вуайеристского акта. Возможно, вся ситуация была изначально предопределена и не могла завершиться иначе, кроме как наказанием Актеона, причем он не только тому не противился, но заранее готовился к своей участи, и его взгляд увидел тело Дианы не случайно. Заранее Актеон примерял шкуру оленя, потому как Диана, заключив договор с демоном-посредником, вселила в него желание обладать богиней, и «демон-симулянт» стал «воображением Актеона и зеркалом Дианы».

Камера продолжает вращаться, и герметичный текст т. н. эссе «Купание Дианы» уже вызывает настоящее головокружение. Впрочем, именно так выглядит стиль Клоссовски, соратника не менее запутанных Батая, Фуко и Бланшо. В длинных, но парадоксально емких предложениях всегда зашифрована та или иная умозрительная мысль, прочесть которую получается не сразу.

Гностический роман «Бафомет» кажется еще более герметичным, нежели «Купание Дианы». Здесь за основу повествования берется миф о тамплиерах, якобы наказанных за содомию и поклонение Бафомету-андрогину, и говорится о явлении этого андрогина в теле молодого пажа Ожье де Бозеана. Но только отчасти предполагается телесная метаморфоза, поскольку герои романа, которым является Бафомет, божество, обретшее образ, — не сами тамплиеры, а их предсмертные дыхания, роящиеся вокруг Великого Магистра. Это не вполне герои, скорее перед нами оголенные рассуждения, идеи или некая единая эманация, транслируемая в виде разрозненных реплик.

Внетелесные события романа резко контрастируют с телесным, почти бытовым прологом, где описывается реальный (т. е. материальный) план повествования, — правда, вряд ли уместно говорить о предыстории, поскольку текст Клоссовски далеко не всегда линеен. Ожье де Бозеан, молодой паж из пролога, которого в корыстных целях использует его тетушка Валентина де Сен-Ви, и Ожье Бафомет, гностический андрогин после преображения, — две противоположные ипостаси одной сущности, одного героя-идеи. Его трагедия относительна, поскольку, потерпев поражение среди тел, он обретает место среди дыханий.

Кроме того, даже реальное подвергается у Клоссовски сомнению, ведь что-то из наблюдаемого тамплиерами вполне могло явиться, например, галлюцинацией. Полярность настоящего/ненастоящего постоянно переменяется, что, разумеется, напоминает рассуждения о Диане и Актеоне.

Кто создал зародыш ситуации, стоившей Актеону жизни, и было ли то, что с ним произошло, смертью? Какая из предложенных в «Бафомете» реальностей реальна? Но и тут дуализм: либо Клоссовски сознательно не отвечает на свои же вопросы, либо отвечает, но косвенно, чтобы только сведущий сумел его понять.

Артур Хоминский. Возлюбленная псу. Полное собрание сочинений. Составитель А. Л. Соболев. М., «Водолей», 2013, 200 стр.

Роман (или что-то подобное) «Уют Дженкини» и стихотворения Артура Хоминского, эксцентричного киевского писателя с приблизительной датой рождения (1888?) и вовсе неизвестной датой смерти, весьма необычны. Сразу бросается в глаза пародийность текстов (особенно прозы), но подается она со всей серьезностью, поскольку объектом пародии выбрано не что иное, как популярная в начале века символистская парадигма.

В сущности, Хоминский дает символизму своеобразное развитие через его же осмеяние, оживляет наскучившие «фиолетовые руки на эмалевой стене», временами напоминая Стерна, а где-то и Жарри. Потому его любимый прием — травестирование символистского текста, с его одухотворенными переливами, высокопарными переживаниями и густым метафорическим туманом.

Но автором прорабатываются отнюдь не только один русский символизм — кое-где, например, мелькают прямые или косвенные отсылки к предсимволистской «Падали» Шарля Бодлера: «Они встали, ушли и встретили труп коня. — Милая, помнишь у Бодлэра? И ты, которую я люблю больше жизни, а жизнь я ни в грош не ставлю, будешь такое же роскошною падалью в сияющем цветами лугу» (из «Уюта…»; также см. стихотворение «Весной», где вместо трупа лошади — дохлый пес); а где-то встречается интонация, родственная, скажем, Шарлю Кро.