Лоран Годе - Врата ада

В Каньяно я приезжаю на рассвете. Сегодня базарный день. Ставлю машину у въезда в городок. Дальше пойду пешком. Смотрю по сторонам. Все вокруг выглядит уродливым и жалким. Дома теснятся на бесплодном мысе. На указателе небрежная, но горделивая надпись — «Citta-dell’olio» [16] Город оливкового масла (итал.). , в это трудно поверить. Грязные улицы, пустые дома. Центр городка окружен множеством четырех-пятиэтажных зданий без крыш и без лестниц, их построили нелегально и никак не доведут до ума. Пустые здания. И ничего, кроме них. Они просвечивают насквозь. Кто строит тут, в Каньяно? Для кого эти здания-призраки? Это родной город моей матери. Каньяно, полная безысходность.

Дохожу до центра. Ищу торговую лавку. Первой попадается мясная. Вхожу, и мясник смотрит на меня с интересом. Он видит меня впервые. Я объясняю, что разыскиваю некую женщину. Джулиану Маскерони. Вы ее знаете? Джулиана Маскерони — да или нет? Взгляд становится жестким, настороженным. Нет, он такую не знает. По его лицу я понимаю, что настаивать бесполезно. Выхожу из лавки и иду дальше, задавая всем один и тот же вопрос. Но никто не знает Джулиану Маскерони. Спрашиваю у мальчишек на улицах. Синьора Маскерони? Нет, они о такой никогда не слышали. Возвращаюсь назад, захожу на рынок. Там всего несколько мотороллеров с прицепами. Стоят прямо на мостовой, привезли продавать овощи и фрукты. Вглядываюсь в колоритные лица крестьян. Никакого сравнения с неаполитанскими рынками, где царит изобилие. Здесь весь товар можно пересчитать по пальцам. Похоже, крестьяне предлагают лишь то, что им удалось укрыть от солнца.

Я подхожу к старому крестьянину. Покупаю у него полкило персиков и спрашиваю о том же. Знает ли он Джулиану Маскерони? Он смотрит на меня выжидательно.

— Я друг ее мужа. Он погиб в Неаполе… я привез его вещи… — поясняю я. — Так вы ее знаете?

Он утвердительно кивает. Потом на сочном местном диалекте рассказывает мне, что она давно уехала из Каньяно. Куда? В Сан-Джованни Ротондо, отвечает он. Она в больнице. Она больна? Он не отвечает ни да, ни нет, потом говорит, что она собиралась работать там, помогать санитаркам. Заинтригованная нашим разговором, подходит его жена.

— Да она же свихнулась! — выпаливает она.

Свихнулась? Я прошу ее рассказать мне поподробнее. Похоже, женщина удивлена, что я ничего не знаю. Она запинается, говорит о том, что Джулиана изувечила себя, о ноже, потом старый крестьянин обрывает ее.

— Стволовая гниль, есть такая болезнь у деревьев. Ее-то она и подхватила, — замечает он.

Я не вполне уверен, что понял его. Прошу повторить.

— Вдруг ни с того, ни с сего деревья начинают желтеть, — объясняет он. — Что-то подтачивает их изнутри. И с этим ничего не поделаешь. Их сок становится ядовитым и отравляет листья. Это с ней и случилось. Вдруг, ни с того, ни с сего.

Я благодарю их и ухожу. Сан-Джованни Ротондо. Это в тридцати километрах. Я буду там через полчаса. Садясь в машину, я понимаю, что даже не спросил у этого крестьянина, кем он приходится Джулиане. Может, это ее двоюродный брат или друг детства? И он знает ее гораздо лучше меня. Но я ничего не спросил. Резко тронулся с места, покидая Каньяно и его дома-призраки.

Я стою перед высоким зданием больницы Сан-Джованни Ротондо. До чего все уродливо. Больница сурова и печальна, похожа на тюрьму. Над главным входом величественная надпись, мимо нее не пройдешь равнодушно: Здесь облегчают страдания. Я знаю, что все это ложь. Эта надпись означает совсем другое. В этой больнице страдания не облегчают. Здесь просто страдают. Вот что это означает. Вас просто предупреждают, что здесь чаще умирают, чем выздоравливают, умирают в муках, лихорадке и удушье. Мать там, за этими стенами. Не знаю, в каком состоянии. Я доехал до края света, я ее нашел. Здесь облегчают страдания. Я уже знаю, что возненавижу это место, как ненавижу этот город и заполонивших его паломников. Повсюду: на стеклах машин, в окнах лавок, в бумажнике каждого жителя красуется бородатая физиономия того, кого они почитают святым. Это город Падре Пио, священника-чудотворца, который исцелял больных и прятал свои стигматы под шерстяными митенками. Люди приходят сюда со всех окрестностей, а может, и со всей страны, надеясь, что стены больницы сохранили его дух и его дар. Я в это не верю. Здесь облегчают страдания. Словно предупреждение. За этой дверью корчатся в муках раковые больные. За ней — бессонные ночи и рыдания обреченных. И бесполезные молитвы родных, которые перебирают четки, стирая себе пальцы в кровь, в то время как умирающие, тараща большие птичьи глаза, хватают ртом воздух, чтоб хоть немного отсрочить свой конец. За этой дверью приступы кашля, горячка и бред, и бесконечные операции, после которых вокруг хирургических столов остаются пятна отслужившей свое крови. Здесь облегчают страдания. И все молятся во избавление от них.

Я злобно смотрю на здание больницы. Если бы не мать, я бы ни за что не переступил через ее порог. Плюнул бы и вернулся туда, откуда приехал. Но мать здесь. Я знаю, что она здесь. Она не могла умереть. Я должен завершить то, что затеял. Глубоко вздыхаю и беру себя в руки. Не плюю на землю. Не сажусь в машину, проклиная уродство этого города. Я опускаю голову и поднимаюсь по широкой лестнице, проходя вслед за всеми теми, кто прошел здесь до меня, под этой надписью. На самом деле я такой же, как все, я тоже надеюсь облегчить здесь свои страдания и найти поддержку. У меня свои раны, и я хочу залечить их. Я такой же, как они. Как бы мне хотелось увидеть удивленную улыбку того, кого здесь спасли и кто никак не может поверить в свое чудесное исцеление.

— Кем вы приходитесь Джулиане Маскерони?

Женщина напротив меня — ей около пятидесяти, вид неприветливый — кладет руку на стол, поднимает голову, вертит в пальцах ручку.

— Я ее племянник, — говорю я.

Почему я не сказал, кто я на самом деле? Не знаю. Словно мне хочется приблизиться к Джулиане постепенно, с осторожностью. А может, для того, чтобы мать первой узнала обо мне и чтобы до нее никто не проведал, кто я.

Старшая медсестра не выражает никакого удивления. Помечает что-то в своих бумагах, потом начинает говорить. Сначала я не слушаю ее. Оглядываю маленький запыленный письменный стол, тесное помещение, убожество обстановки. Ее речь монотонна, бесстрастна и скучна, как протокол. Слова вяло слетают с ее губ. Рассказывает о лечении. Предупреждает, что не следует питать иллюзий. Намекает, что лечение направлено только на то, чтобы замедлить процесс. Потому что — и это она повторяет дважды — эта болезнь неизлечима. Старческое слабоумие — наконец выговаривает она и, сделав паузу, добавляет: