Виктор Пономарев - Записки рецидивиста

На тюремный режим меня везли через пересыльную тюрьму. В пересылке кинули в пятнадцатую камеру. В ней сидели те, кто идет на особый или тюремный режим. В камере сидел вор Каюм, он третий раз уже шел на тюремный режим. Только я зашел в камеру, Каюм сказал:

— Дим Димыч, мы знали, что в зоне ты долго не продержишься. Сколько «крытой» «отломили»?

— Пять лет по суду.

— Ништяк, привыкнешь. Только учти, Дим Димыч, в «кичмане» «хозяин» над крытниками старший опер Вахидов. Сволочь еще та. В какую камеру захочет, в ту и посадит. В отдельных камерах у него сидят свои люди. Когда приедем на «кичу», не вздумай, в натуре, Дим Димыч, тебе говорю, показывать Вахидову зубы, ругаться с ним. Сдержи себя, смолчи на все его придирки. А то кинет тебя в двадцать четвертую камеру, а там одни беспредельники. В подвале «крытой» в сороковой камере сидит белорус Прокоп, ништяк малый. Постарайся к нему попасть, у него есть чему поучиться, он отлично каратэ владеет.

— Уж кого-кого, Каюм, а Вахидова я знаю. Мы с ним «старые друзья». Встреться он мне на свободе, я бы ему голову отрезал.

Сидим на пересылке, каждый ждет свой этап. Как-то открывается дверь камеры, заходит молодой парень в солдатской форме с шинелью и вещмешком в руке. Я спросил:

— Ты откуда, солдатик? Притом в такую камеру, здесь одни бандиты и головорезы сидят.

Парень рассказал о себе. Зовут Володя Федотов, сам из Караганды, есть жена на воле и ребенок. В армии здесь служил, в Средней Азии.

— Командир отделения, — рассказывал Володя, — все время ко мне придирался. То воротничок неправильно пришил, то ремень болтается, то автомат плохо смазан. В общем, достал он меня основательно. Раз подняли нас «в ружье». Разобрали мы автоматы, выскочили из казармы на улицу. Там уже все офицеры стояли. Когда я пробегал мимо них, мой командир с ехидной усмешкой сказал: «Федотов, как всегда, последний». А тут я еще письмо на днях из дома получил: жена на заводе в аварию попала, лежит в реанимации. Как уж получилось, сам не знаю, только я развернулся, крикнул: «Нет, командир, в бою я первый!» — и всадил ему в живот очередь из автомата. Задел еще нескольких офицеров. Судил меня военный трибунал, дали двенадцать лет строгого режима, из них три года тюремного. И вот я здесь.

На другой день нас повезли в «крытку». В подвале тюрьмы нас стали шмонать надзиратели, от которых несло самогоном. У меня с собой было много литературы: толстые книги, между листами которых были вклеены пятьсот рублей и анаша в обложках. Все это я вез из лагеря. Когда сидел в зоновском БУРе, мне кенты передали через раздатчика баланды. Я сделал из хлеба клей и все аккуратно проклеил.

Ко мне подошел опер Вахидов, сказал:

— А, Дим Димыч, старый знакомый. Рад, рад встрече. Раздевайся.

Я разделся, стоял в одних трусах. Вахидов с интересом смотрел на шедевры лагерных Рубенсов и Рафаэлей, что украшали мое тело, спросил:

— Что, блатной?

Я не ответил.

— Что молчишь, козел? — крикнул Вахидов.

Я и на этот его выпад не среагировал, продолжал молчать. Надзиратели в это время шмонали мой мешок, ломали сигареты на мелкие кусочки, смотрели и трясли книги растопырив обложки.

— Слушай, ты, кретин, — не очень вежливо обратился ко мне капитан, — я могу так сделать, что ты быстро у меня заговоришь. У меня разговаривали даже абсолютно немые и глухие, причем на любом языке, который я назову. Так-то. Ты что, немой? — перешел Вахидов снова на крик.

Я посмотрел капитану в глаза, говорю, сдерживая в себе желание дать ему по морде:

— Гражданин капитан, сам я работяга, хочу работать, и другое меня ничего не интересует. А лично к вам, гражданин начальник, у меня просьба: посадите меня в сороковую камеру, товарищ у меня там сидит. Мы вместе будем ходить на работу.

Капитану, видимо, по масти пришелся мой миролюбивый тон, он еще раз внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Стань в сторону. Следующий!

Этапом с нами шел армянин, Погос по имени. Подошла к шмону его очередь. Вахидов, глянув на Погоса, сказал:

— Что, козел, опять приехал?

Погос стал кричать:

— Это кто козел? Я козел? Ты сам козел. Я твою домовую книгу топтал.

На лице Вахидова появилась улыбка стервятника.

— Хорошо, Погос. Я козел. Сейчас я кину тебя в махновские камеры, а в конце месяца выпущу из самой последней. Вот тогда посмотрим, кто козел, — сказал капитан.

В тех камерах сидела махнота, беспредельщики, их в тюрьме называли «люди Вахидова».

После шмона уголовников стали раскидывать по камерам. Меня кинули в сороковую, как я и просил. Только вошел в камеру, как человек двадцать в один голос закричали:

— Привет, Дим Димыч! Наконец-то и ты здесь.

Когда дверь камеры закрылась за мной, я рассказал ребятам, как нас принимал Вахидов.

— Это его метод каждого прощупать, — сказал кто-то из зеков.

— Погос назвал Вахидова козлом, так тот его в махновскую камеру кинул на «прожарку», — продолжал я рассказывать.

В это время мы услышали крики Погоса и хипиш на весь коридор подвала. Погос так кричал, что, наверное, и на самых верхних этажах тюрьмы было слышно.

— Козлы позорные, куда вы меня кинули!

Надзиратели открыли дверь махновской камеры. Погос с вещами выскочил в коридор и кинулся к Вахидову со словами:

— Начальник, лучше сажай меня в изолятор.

Вахидов посмотрел на Погоса:

— Ну, что я тебе говорил, Погос? Не показывай зубы. Ты меня не послушал. Ладно, на первый раз я тебя прощаю. Отведите его в сороковую, — обратился капитан к надзирателям.

В одну камеру со мной попали Каюм и Федот, так я стал звать солдатика Володю. Потом к нам кинули и Погоса. Когда он вошел в камеру, все зеки стали над ним смеяться:

— Вот тебе Вахид «прожарку» устроил.

— Я его маму… — ответил Погос.

— А что там было в махновской камере?

— Только я вошел в камеру, с нар поднялся один амбал с кривой рожей, подошел ко мне и говорит: «Ну что, армян, тебя сразу „пиздить“ или ты сам уйдешь из камеры?» Вот я и ломанулся на кормушку, стал дверь долбить.

Поговорили, посмеялись, а когда успокоились, я решил угостить ребят. Никто не знал о моей заначке. Я подозвал Валька Уральского, сказал:

— Возьми газету, Валек, расстели.

А сам стал распарывать обложку одной книги и высыпать анашу на газету. Ребята стали «массовать» анашу, смешали с махоркой, свернули «косяки». Зеки сели кольцом, и «косяки» пошли по кругу. Каждый делает затяжку и передает другому. Такой уж принят этикет в этом обществе.

В «крытой» тюрьме такой порядок: месяц сидишь на пониженном пайке, месяц — на строгом, потом переводят на общий паек. Мы не работали и были и на пониженном пайке. Это значит, в сутки дают фунт хлеба и черпак синей баланды. А если выводят на работу, то вечером к пайке дают еще сто граммов хлеба добавочных.