Виктор Пономарев - Записки рецидивиста

Над нашей подвальной камерой была камера больничная. Сверху в потолок постучали и крикнули: «На „решку“». Оказалось, в больничке лежал Андрей Осетин, с которым мы раньше сидели на пересылке, Андрей крикнул:

— Дим Димыч у вас сидит?

— У нас, — ответил кто-то из зеков.

— Позови его.

Я вылез на «решку», крикнул:

— Привет, Андрей!

— Дим Димыч, ты пришел в «крытую» и сидишь молчишь.

— Так что теперь, объявлять на весь «кичман», что я пришел? Ну, был бы я Дуглас Фербенкс или хотя бы Марк Бернес, — пошутил я.

— Тех кентов, Дим Димыч, мы не знаем, а тебя знаем, — ответил Андрей. — Кстати, у вас на подвале сетка мелкая?

— Да.

— Тогда, Дим Димыч, постели газету, мы «черемухи» пошлем.

«Черемуха» — это раскрошенный хлеб с сахаром. Я постелил на подвале газету, крикнул:

— Сыпьте.

Сверху высыпали, я принял газету с хлебом, высыпал в миски. Получилось две миски тюри. С Андреем договорился, что пошлю им наверх бабки. Они отоварятся в ларьке и пришлют нам «подогрев». Андрей спустил по стене «коня», тонкую веревочку, сплетенную из распущенных носков. Я привязал двадцать рублей, «конь» ушел.

Я лежал на нарах и читал книгу «Отверженные». Слышу, клацнул замок, дверь камеры открылась, вошел надзиратель и бросил на нары матрац. За ним вошел небольшого роста худощавый зек уже в годах. Ко мне подошел Равиль из Ангрена, говорит:

— Дим Димыч, Игрушка из «кичмы» к нам пришел, вор в законе.

— О, как раз вовремя, — сказал я. — Зови к столу, будем тюрю есть.

Все сели за стол. Хоть по ложке, но каждый должен скушать. Так предписывает уголовный этикет преступного мира. Когда поели, разошлись по нарам. Игрушка подошел ко мне, сел на нары и сказал:

— Слышал я, что ты, Дим Димыч, на пересылке Сангаку «доверху положил».

— Было дело. Надо было мразь проучить, чтобы знал, как с ворами разговаривать. Сам из себя «тундра тундрой», а пытался пахана корчить.

— А в каких ты «кичах качался», на каких зонах был?

Я рассказал Игрушке про свою жизнь, с кем пайку довелось хавать, рассказал про Вафо Самаркандского, кто его зарезал на воле.

— Потом «объявил себе амнистию» из зоны Навои, был в бегах, — продолжал я свой рассказ. — Заходил на хату Вафо. Мать у него хорошая. Дала мне «прикид», ходили с ней на кладбище к Вафо на могилу.

Мы долго еще разговаривали с Игрушкой. Только потом легли спать. Слышу, кто-то наверху крикнул:

— Дим Димыч, ты где?

Я поднялся к «решке», крикнул:

— Я здесь.

— Дим Димыч, это я, Зойка. Давеча ты разговаривал с ребятами, я тебя по голосу узнала. Я приехала из зоны на больничку и работаю в рентгеновском кабинете уборщицей. Дим Димыч, ты завтра запишись на рентген, мы встретимся. Ты не забыл еще нашу любовь?

— Как забыть, Зоя, какой ценой мне эта любовь досталась.

— Девочки тебя тоже вспоминают. Как у тебя здоровье?

— Нормально.

— В общем, завтра жду тебя.

Поговорив с Зойкой, я лег на нары, но долго еще не мог заснуть. Вспоминал свою горькую жизнь, в которой, как лучи, вспыхивали и радостные моменты. Разве мог я когда предполагать, что доведется мне снова встретить Зойку, и опять в тюрьме.

Утром во время проверки я записался у дежурного на рентген. В полдесятого меня вывели из камеры и повели наверх. Сопровождал меня надзиратель — старый татарин с кривым носом и большими лупатыми глазами. Что я еще отметил в надзирателе, так это широченные галифе, в которые можно было всунуть еще троих человек, а кирзовые сапоги были размеров на пять больше. От этого надзирателя заносило то в одну, то в другую сторону вслед за сапогами. Было ощущение, что не он тащит сапоги, а они тащат за собой надзирателя, причем тащат неумело и хаотично.

Когда по лестнице поднялись наверх и пошли по коридору, за решеткой я увидел женщин с маленькими детьми. Это были «мамки», тоже заключенные. Подумал еще: «Ну, ладно, я с четырнадцати лет, с малолетки мыкаюсь по тюрьмам и зонам. Ну, а эти-то, эти-то, что их ожидает, если они вкус и запах тюрьмы впитывают с молоком матери?»

Потом мы свернули в открытую дверь направо. Там было еще две двери. Из одной двери выскочили две могучие женщины, я даже опешил, схватили меня за руки и втащили в кабинет. Тут я увидел Зойку, она кинулась мне на шею, стала целовать. А другая толстая баба пошла завлекать надзирателя, что-то говорила ему. Старик нараспев только одно повторял: «Давай быстрей, а то меня ругать будут».

Мы не стали с Зайкой терять столь драгоценное время. Здесь же в кабинете прямо стоя отдались друг другу. И сразу после этой процедуры, заправляя и застегивая штаны на ходу, я пошел в рентгенкабинет.

В кабинете в полумраке сидела женщина и что-то записывала в большой журнал. Увидев меня, сказала:

— Раздевайтесь.

Я разделся до пояса, встал в аппарат и тут же вышел.

— Одевайтесь, — сказала женщина.

Когда я вышел из кабинета, мой надзиратель сидел на диване между Зойкой и толстой Анкой и чему-то блаженно улыбался. Зойка поднялась, сунула мне за пазуху две пачки конфет. «Горошек». Поднялась и Анка, я поблагодарил их, поцеловал обеих, они меня. На этом наше свидание закончилось. И мы с надзирателем поканали в подвал. По пути татарин цокал языком, говорил:

— Ох и бабы. Они что, знают тебя?

— Да.

В камере я положил конфеты на стол, сказал ребятам:

— Угощайтесь. Честно заработанные. Зойка дала, сейчас трахнулись с ней в рентгенкабинете.

Ребята съели конфеты, заочно поблагодарили Зою. Потом нам «позвонили» сверху, чтобы приняли «грев» — отоварку из ларька.

Поскольку сетка на подвале была мелкая, дотянуться до нее невозможно, мне пришлось сделать целое приспособление из прутка и реек, чтобы дотянуться до сетки, выломать в ней несколько проволочек в шахматном порядке и сделать дырку размером с кулак. Теперь можно «грев» принимать. Эта работа, требующая силы и терпения, была только мне под силу. Ребята в камере от истощения были сильно ослабшие. Когда я делал дырку в сетке, один зек обязательно стоял у двери загораживал волчок, чтобы надзиратель не засек. Поймают — пятнадцать суток «трюма» обеспечено.

Я крикнул наверх:

— Один конец «коня» кидайте на сетку, а жеванину связывайте колбасным порядком и тоже кидайте.

Они кидают, а я, потихоньку постукивая палочкой по сетке, все затягиваю в камеру. Все садимся за стол и начинаем есть. Жизнь в камере становится немного веселей. Каждый хочет рассказать что-нибудь из своей жизни.

В камеру пришел Вахидов, говорит:

— Один хрен вы ничего не делаете, поэтому хочу отдать вам тюремную библиотеку. Сделайте на потрепанных книгах переплеты, чтобы они выглядели культурно.

И пошла в камере работа. Если попадалась интересная книга, я ее прочитывал, а потом пересказывал содержание сокамерникам. Книгу «Отверженные» Гюго я рассказывал трое суток, всем понравилась. «Трудовой коллектив» уголовников нашей камеры постановил назначить меня рассказчиком. Работать я не буду, а буду только читать самые интересные книги и пересказывать. Работа не пыльная, но по-своему ответственная и, главное, получалась у меня неплохо. А чтение книг и раньше было моим хобби, начиная с детдома. Бывало и так: прочитаю книгу, а концовка у нее или плохая, герой погибает там, или непонятная, или обрывается на самом интересном. Тут уж, пересказывая ребятам книгу, мне приходилось самому придумывать сюжет и импровизировать на ходу.