Виктор Пономарев - Записки рецидивиста

Когда я помылся в бане и вышел, прибежал парень-каптерщик, спросил:

— Ты Дим Димыч?

— А что, не похож после бани? — пошутил я. — Он самый, век свободы не видать.

— Вот тебе телогрейка. — И парень дал мне новую телогрейку.

Я вошел в транзитку, там уже было человек пятнадцать этапников. Все они шли в ссылку на Север из лагерей. С тюремного режима я был один. Мы познакомились, а через полчаса нас сажали в «воронок». В стороне стояли майор Жабин, капитан ДПНК — дежурный по тюрьме и начальник санчасти майор Галина Александровна. Наши взгляды с ней встретились. Какое-то время мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Потом я резко повернулся и прыгнул в «воронок». Больше я ее не видел в своей жизни. Кончилась моя тюремная любовь на грани невозможного.

На железнодорожной станции нас погрузили в вагонзак. И начался наш долгий путь под стук колес. Ехали мы два месяца и только до Рязани добрались. Тут произошла смена конвоя. Дальше на Киров нас сопровождал вологодский конвой. Такого хренового конвоя я не припомню в своей биографии, хотя исколесил в вагонзаках всю страну. Начались беспорядки, поводом тому был беспредел конвоиров.

Кульминация произошла на одной большой станции. Зеки стали просить солдат, чтобы их вывели на оправку. Те в ответ:

— Сейчас никого нет из начальства.

— Ну, что там, старшой, скоро оправка? Мочи нету.

— Скоро, скоро, — отвечают конвоиры, а время идет.

В вагонзаке человек семьдесят, из них — двадцать женщин. Женщины начинают кричать, мужики стучать. Начальник конвоя, мудак лет тридцати, высокий, курчавый, подошел к нашей камере, спросил:

— Какого… стучите?

Один из зеков говорит:

— Два часа тебя, козла, вызываем. А ты не идешь, чтобы выпустить нас на оправку. Ты что, хочешь, чтобы мы прямо здесь срали?

— Ты, очумевшая рожа, прекрати так разговаривать!

— Да ты вынудил с тобой так говорить.

— Конвой, а ну откройте камеру и отведите его в одиночку.

Солдат открыл камеру, но начальник конвоя сам вошел, поставил локти на вторую полку сказал зеку:

— Собирайся. Выходи.

В нашей камере было человек пятнадцать, но все молчали. Тогда я сказал:

— Гражданин начальник, делайте оправку, а он из камеры никуда не пойдет.

— Замолчи, не твое дело, — ответил начальник, схватил парня за ворот куртки и стал тянуть.

Я поднялся с полки и со словами:

— Капитан, что вы делаете? Вы же офицер, — руками ухватился за полки, а ногой сильно ударил капитана в живот. Капитан вылетел из камеры и упал на задницу в проходе вагона. Солдат в это время выхватил пистолет и выстрелил в пол возле камеры. Зеки стали кричать, материть конвой. Наш вагон стоял как раз против вокзала. Люди на перроне столпились, не поймут, в чем дело, что за крики. Капитан вскочил взбешенный, видимо, его еще никто так не бил, и кинулся снова в камеру, но уже не на того парня, а на меня. Ребятам я сказал:

— Тормозните его чуть-чуть в дверях, я ему еще вмажу.

Двое схватили капитана за руки, а я опять, держась руками за полки, сильным ударом ногой в грудь вышиб его в коридор.

Он опять упал. Солдат снова выстрелил в пол, наставил пистолет на меня и сказал:

— Еще одно движение — и я тебя пристрелю.

А на перроне народ уже шумел вовсю. В вагон поднялись два милиционера: майор и капитан. Стали спрашивать, в чем дело. В вагоне стоял ужасный шум, я закричал:

— Тише! Надо объяснить, в чем дело.

С трудом, но объяснили ментам, что конвой не давал оправку, воды.

— А кто стрелял? — спросил майор.

Мы показали на солдата. Капитан записал его фамилию и фамилию начальника конвоя, а мне сказал:

— Выходи из камеры.

Я вышел в проход. Мне надели наручники и посадили в камеру с названием «двойник». А все зеки наперебой стали требовать замены конвоя. Поезд тронулся. Часа через два к моему «двойнику» подошел начальник конвоя, чтобы снять с меня наручники. Но я демонстративно отвернулся. Капитан ушел.

Ребята из камеры спросили:

— Дим Димыч, как ты там?

— Еще держусь, но терпение подходит к концу: «браслеты» сильно жмут.

Зеки позвали начальника конвоя:

— Начальник, сними с человека наручники. Без рук может остаться. Ты же, начальник, сам во всем виноват.

Капитан прошел по вагону, снова подошел к моей камере, посмотрел на меня и позвал солдата:

— Открой камеру.

Тот открыл. Капитан вошел в камеру, снял наручники. На этот раз я выпендриваться не стал.

— Уведи его в камеру, — сказал капитан солдату, а сам ушел к себе.

Солдат отвел меня в общую камеру.

Так мы доехали до города Кирова. Холодина кругом, снег. Наш вагон отцепили, загнали в тупик. Пришла большая кодла офицеров и солдат с автоматами и весь наш конвой вместе с начальником арестовала и куда-то увела. На его место дали другой конвой. У солдата я спросил:

— А этих куда теперь?

— Судить будут за превышение власти в корыстных целях.

В вагонзак вошел новый начальник конвоя: маленький, толстый, с красным лицом. Он оказался прямой противоположностью предыдущему как по форме, так и по содержанию.

— Следственным приготовиться на высадку в тюрьму, а ссыльным остаться, будем следовать дальше, — сказал толстячок.

Следственных увезли в тюрьму, остались только мы — пятнадцать человек ссыльных.

Начальник спросил:

— Деньги есть?

— Есть, — ответил я. — Два месяца везли, как скот. Так хоть в оконцовке конвой человеческий попался.

Я вытащил двести рублей, сказал:

— Начальник, на стольник вина возьмите, на стольник — жеванины.

Начальник организацию банкета для зеков поручил солдатам. Им тоже я дал полтинник за их труды.

Солдаты только успевали таскать нам в камеру бухалово и еду. Совсем другая жизнь пошла: пили, ели, песни пели. А пустые бутылки отдавали солдатам, те их выбрасывали из вагона. Это на случай, если какое начальство заявится в вагон.

Перед утром наш вагон прицепили к поезду Киров — Котлас и мы поехали. После обеда поезд остановился. Начальник конвоя сказал мне:

— Пономарев, выходи, ты приехал. Станция Панасюк, это лесопункт. А документы твои я отдам в центральном леспромхозе в Лунданке. У тебя в путевке написано: Лундановский леспромхоз, станция Панасюк.

Когда я вышел из вагона, глянул: кругом сугробы, домов не видно, одни трубы торчат. Я стоял среди этого белого безмолвия в одной рубашке, без головного убора и с маленькой сумкой в руке. Телогрейку я отдал одному кенту из Грозного Юрке Тюле, у него ничего не было: ни денег, ни одежды. Хорошо еще на мне сапоги были и теплое белье, что мне подарила Галина Александровна. А был-таки конец года, до Нового, 1969 года оставалось три дня. Что меня успокаивало — это деньги, почти две тысячи рублей. Я отошел немного от вагона, мне все еще не верилось, что я на свободе, что и мне «солнце засветило». Повернулся к вагону, конвой смотрел на меня. Я засмеялся и сказал: