Маргарет Джордж - Елена Троянская

Я чувствовала горе, но не его границы. Горе казалось безграничным. Я заставила себя подняться с тюфяка и, ничего не видя перед собой, пошла к Андромахе. Лишь она могла разделить мое горе.

Она ждала меня, сидя у ткацкого станка, но челнок лежал рядом на стуле. Завидев меня, она поднялась и протянула навстречу мне руки. Я упала в ее объятия.

— Парис ушел к Гектору, — сказала я.

— Теперь они обнимают друг друга, как мы. Если мы постараемся, сможем увидеть их, — сказала она и погладила меня по голове. — Сестра моя по скорби.

Похороны Париса. Высокая поленница. Парис лежит наверху, закутанный в драгоценные ткани, которые должны скрыть, как изуродовала его смерть. Плакальщицы и плакальщики. У погребального костра стоят отец и мать. Оставшиеся в живых братья выстроились сбоку. Кажется, все троянцы до единого пришли сюда, на южный склон, где проводятся церемонии погребения.

Но здесь уже состоялось столько погребений, что слезы высохли. Троил, Гектор, простые воины. На Париса у троянцев не хватило слез. И не могли они избавиться от мысли, что Парис и был причиной всех этих смертей: если бы не он, Троя жила бы и процветала.

Наверное, они были правы. Я предпочла бы оказаться на месте Париса, но неумолимый Зевс не позволил.

От имени братьев речь держал Деифоб. Он был краток — похвалил Париса, обращаясь к богам. Приам сказал, что лучше бы ему досталась стрела, настигшая Париса. Гекуба рыдала.

Подожгли поленницу. Животных в жертву не приносили — ни лошадей, ни овец, ни собак. Парису это пришлось бы не по душе, и я настояла. Языки пламени взметнулись, лизнули Париса. Я вздрогнула, представив, какую боль причиняет ему огонь. «Он не чувствует больше боли», — убеждала я себя, но сама не верила этому. Боль — это то, что мы обречены испытывать всегда, даже после смерти. Огонь охватил его, я отвернулась и пошла прочь, не в силах смотреть на это. Но запах догнал меня, запах, который свидетельствовал, что огонь пожирает не дрова, а другую пищу.

Вдруг у меня за спиной раздались крики:

— Остановите ее! Держите! Держите!

Я не сразу оглянулась, а когда оглянулась, то увидела Энону, которая подбегала к костру; ее одежды развевались.

— Прости меня! Прости! — крикнула она и бросилась в костер.

Пламя взметнулось и поглотило ее. Считается, что нимфа не может умереть. Видимо, может, если очень захочет.

— Женщина бросилась в костер! — крикнул стражник.

— Не женщина, а нимфа, — ответила я. — Так она захотела. Ее спасти нельзя, она рассыпалась на первоэлементы.

Я была поражена этим проявлением любви и не понимала, что помешало мне поступить так же.

Я посмотрела на Приама и Гекубу, ожидая утешения, но они отвернулись. Я осталась одна.

Когда я вернулась в нашу — теперь мою — спальню, я нашла ее чисто убранной, без всяких следов болезни, залитой солнцем. Только в углу лежали пыльные доспехи Париса.

Завтра, когда костер остынет, белые кости Париса соберут в золотую урну, захоронят в семейной усыпальнице, а потом объявят погребальные игры. Затем все снова вернутся к заботам военного времени, к войне, которая не сулит ничего хорошего троянцам.

А я? Я не знала, как мне жить дальше. Впереди было пусто, как в этой комнате.

Остаток дня я бродила по своим покоям, полуслепая от слез, которые вдруг хлынули потоком. Слуги приносили подносы с едой, но я отсылала их обратно. Я никого не принимала. Время от времени я ложилась на кровать, потому что голова кружилась и комната шла ходуном. Потом вставала и сосредоточенно занималась бессмысленными делами: сортировала клубки шерсти по размеру и раскладывала по разным корзинам. То вдруг высыпала свои украшения на стол, в один ряд клала браслеты, в другой — ожерелья, в третий — серьги, а потом все сгребала в шкатулку, как прежде. Только углубившись в эти занятия, мне удавалось отвлечься от лица Париса, глядевшего на меня отовсюду.

Смогу ли я когда-нибудь восстановить его прежний облик, который любила столько лет, и стереть из памяти ужасное распухшее лицо его предсмертных часов? Оно заслоняло собой прежнего Париса. Отравленные стрелы Геракла украли не только жизнь Париса, но и его красоту.

В оцепенении и бесчувствии я вдруг начинала выкладывать одежду Париса из сундуков на пол. Дрожащими руками я разглаживала складки, расправляла туники, готовила их к приходу хозяина. Я не чувствовала себя сумасшедшей: желание, чтобы Парис вернулся, было столь острым, что казалось исполнимым. Всеми силами души я обращалась к нему и призывала его, упав на одежды, которые еще хранили его запах.

— Елена, вставай!

Я вынырнула из мглистого сумрака — скорее всего, из тумана Аида. Пальцы сжимали ткань. Я лежала на полу.

Появилось дрожащее пятно света — кто-то внес масляную лампу и склонился надо мной.

— Елена, вставай! Как не стыдно! — Эвадна присела, погладила меня по голове. — Как им не стыдно! Бросили тебя одну.

— Да. Парис бросил меня одну. — Я посмотрела в ее глубокие глаза.

— Я говорю про твоих слуг. Как они посмели уйти?

— Я сама их отослала. Я никого не хотела видеть. Даже тебя.

— Тебе нельзя сейчас оставаться одной. Это опасно для души.

— Что же делать? Я одна, даже когда ты рядом. Никто не может разделить со мной горе.

— Все равно, рядом с тобой должен находиться живой человек, — настаивала Эвадна.

— Зачем отвлекать людей от их дел? Какой в этом смысл? — Я медленно встала на ноги. — Ступай, Эвадна. Мне никто не нужен.

Я хотела остаться в темноте.

Погребальные игры. Я даже не стану описывать их. Разве имеет какое-либо значение, чьи лошади пришли первыми в состязании колесниц, чье копье улетело дальше, чьи ноги пробежали быстрее? Одно показали результаты этих игр: троянцы устали, троянцы измучены, они выступали вяло и неуклюже. Война подточила их силы, как грызуны подтачивают стену. Я вручала победителям призы — доспехи и оружие Париса. Я расставалась с ними без сожалений — они служили мне только тяжелым напоминанием. Шлем Париса достался какому-то упорному юноше, пусть он хранит и чтит его как реликвию.

Первый, самый торжественный, пир прошел по всем правилам. Парис председательствовал на нем, как некогда Троил и Гектор. Боль всех потерь сплавилась в одну скорбь — скорбь о погибающей Трое. Подали любимую еду Париса — жареного козленка и медовые лепешки. Такие же сладкие, как лепешки, произносились речи, за которыми скрывались обвинения — их никто не решался высказать вслух.

Из всех присутствовавших только Приам, Гекуба и я действительно горевали о Парисе. Другие лишь делали вид. Голос Приама дрожал, когда он говорил, что обрел сына для того, чтобы вновь его потерять. Гекуба сожалела о том времени, когда питала отчуждение к найденному сыну, хотя он был рядом, был жив.