Маргарет Джордж - Елена Троянская

— Понятно. Значит, я должна относиться к тебе как к своему гостю и гостю моего покойного мужа?

— Нет, ты должна относиться ко мне как к мужу и хозяину. А где я при этом буду жить, совершенно неважно.

Церемония прошла как заведено. Словно неживая, я выполняла все, что требовалось от меня. Мы обменялись подарками. Он надел мне на голову венок из засушенных, мертвых цветов — живые уже отцвели. Он сжал мою руку вековым жестом, которым супруг утверждает свою власть над женой.

На пиру я не могла есть и смотрела, как едят другие, празднуя мою измену Парису. Сердцем я была с ним.

В спальне — той самой, которую я делила с Парисом, — мы остались одни. Деифоб горел нетерпением. Он скинул плащ и притянул меня к себе. Я вырвалась, попросила прощения, сказала, что мне нужно привыкнуть, и, не слушая его, удалилась в маленькую комнатку, которую заранее себе приготовила.

Наутро пришла Эвадна. В руках у нее был плотно закрытый кувшин.

— Это тебе передал Геланор.

Я взяла кувшин и заглянула в него. Там лежала ветка, покрытая шипами. Я вынула ее.

— Осторожно, не уколись, — предупредила Эвадна.

— Яд? — спросила я с испугом: в мои планы не входило убивать Деифоба.

— Вроде того. Но он убивает только мужскую силу. Тебе Деифоб будет не страшен. А военная сила останется при нем.

— О, Геланор стал великим знатоком дела, как я посмотрю! А на женщин эти колючки действуют?

— Не знаю, моя госпожа. Поэтому и предупредила. Когда Деифоб приблизится к тебе, воткни колючку ему в кожу. Даже самой маленькой будет достаточно, чтобы он перестал быть мужчиной.

Несколько ночей прошли спокойно, Деифоб не входил в мою комнату, но его шаги с каждой ночью слышались все ближе. Наконец наступила ночь, когда он распахнул дверь и встал на пороге.

Закрыв дверь на замок, он подошел ко мне.

— Итак, жена, пора начать нашу совместную жизнь.

Я отступила в дальний, темный угол комнаты. Он последовал за мной и обнял меня. От его прикосновения по телу пробежала дрожь отвращения.

— Тебе холодно, любовь моя? Давай я тебя согрею.

— Нет, мне не холодно. — Я приказала телу перестать дрожать.

— О Елена! — прошептал он в забытьи, его руки гладили мои плечи, спину. — Моя жена, моя красавица.

Я стояла неподвижно, ждала, когда его возбуждение достигнет такой степени, что он перестанет замечать что-либо кругом. Скоро он был полностью охвачен пылом собственной страсти. Он шагнул к заветной цели — к постели, потянул меня за собой.

Лежа, он погрузил свои толстые неуклюжие пальцы мне в волосы, перебирал их, прижимал к лицу. Мне стало жаль его: я решила оставить колючки на столике, а Деифоба держать на расстоянии обычными средствами. Но он начал целовать мою шею, потом покусывать, потом навалился на меня тяжелым телом и стал шептать гадости про Париса: как могла я жить с этим трусом, ничтожеством, слабаком! Но теперь все позади, теперь Елена узнает, что значит настоящий мужчина, достойный ее, бормотал он. Я с самого начала должна была принадлежать ему.

— Я это понял, едва увидев тебя, — сопел он, снимая с меня платье.

— Сначала разденься сам, — сказала я.

— Зачем? Мне достаточно задрать тунику, — ответил он, тяжело дыша.

— Так поступают пастухи. Это недостойно троянского царевича. Твое тело — тело воина. Почему же ты прячешь его?

— Оно к твоим услугам!

Он сорвал с себя тунику. Я взяла со столика ветку с колючками и показала ему.

— Эта ветка с моей родины. У нас, спартанцев, свои обычаи. Я должна соблюдать их, иначе наш союз не будет для меня настоящим.

— Делай что хочешь, — прошептал он.

Я коснулась веткой его плеча и осторожно провела ею вдоль всей спины. Колючки оставили крошечные царапины, из которых выступили капельки крови.

— Теперь ты моя, а я твой? Это все? — радостно вздохнул он.

— Почти. — Я не знала, как скоро подействуют колючки, поэтому надо было потянуть время. — Муж мой, у нас в Спарте есть еще один обычай, который выполняют все новобрачные. Они поют гимны Гере, богине семейного очага, просят ее покровительства.

— Ну хорошо. — В его голосе промелькнула досада, но он справился с собой: ночь длинная, он готов пожертвовать несколькими минутами наслаждения, чтобы угодить жене.

Я не помнила наизусть гимнов, посвященных Гере, поэтому импровизировала, нанизывая куплет за куплетом. Звучали они, по-моему, вполне правдоподобно:

— Близко встал передо мной сегодня образ твой дивный, царица Гера! Жертвой чтут тебя, и прекрасный пеплос девы в храм приносят для тебя! Яблоку дева подобна, и высоко, под самой вершиной, ярко краснеет оно! С чем сравнить бы тебя, о жених счастливый? С чем сравнить мне тебя, как не с веткой стройной! — пела и пела я, не отдавая отчета, сколько времени прошло.

— Хватит петь о блаженстве, — решительно прервал меня Деифоб. — Пора его испытать.

Он сорвал с меня платье — он имел полное право. Он задохнулся при виде моей наготы и повалил меня навзничь. Он сопел, мял своими толстыми пальцами мне живот, бедра, грудь.

— О! О! — кричал он от наслаждения, но это не был крик предельного наслаждения, и вскоре он сменился криком недоумения.

Я благодарила богов и Геланора. Я была спасена.

Деифоб оторопел. Недоумение сменилось бешенством, затем смущением. Он отвернулся от меня. Он что-то пробормотал, потом ощупал себя.

Я решила притворяться до конца.

— Деифоб, — прошептала я и заставила себя погладить его по щеке, — благодарю за блаженство.

Понятия не имею, что троянцы думали о моем «браке». Скорее всего, ничего. Их интерес к моей персоне, а также к другим членам царской семьи таял по мере того, как все ощутимее становились лишения осады.

От домогательств Деифоба я избавилась. Несколько раз он предпринял довольно вялые попытки победить свой загадочный недуг — возбудив себя вином или сладострастными песнями, — но, не добившись результата, бросил эти попытки. Вскоре я даже могла оставлять дверь в свою комнатку открытой, не опасаясь его посягательств.

Я сидела у ткацкого станка, но не столько работала, сколько разглядывала свою картину, которая ждала завершения. Окоем, посвященный Спарте, давно был закончен, часть, рассказывавшая о нашем с Парисом путешествии, тоже, а центр пустовал, пока не определилась судьба Трои.

Некогда блистательный и гордый город переживал упадок и обветшание. Все произведения искусства были проданы для пополнения казны, фонтаны высохли и превратились в мусорные кучи, улицы кишели ранеными, вдовами, беженцами, нищими и беспризорниками. Прекрасных лошадей, которые составляли славу Трои-конекормилицы, не осталось, лишь несколько чумазых осликов, тяжело навьюченных, смиренно таскали свою поклажу. Нижний город, который служил достойным обрамлением Верхнему, был разорен греками: они разрушили и сожгли дома и мастерские ремесленников, вырубили сады, увели лошадей.