Валерий Пудов - Приключения Трупа

Ошибка — малость, а рыбка — попалась!

Ее история — лаборатория папашки, но враньё — без бумажки.

Однажды мамаша приползла из роддома одна:

— Каждому, — изрекла, — сполна знакомо наше лихо, мальца со зла не сберегла врачиха, от резвого огольца отрезала, змея, смотрите, я принесла, с кожей пуп, и родитель у него — тоже того: Труп.

Затем ловчила объяснила всем, отчего на малявку не получила справку:

— В больнице — проходимцы: за рожденных, но не сбереженных ребят не хотят в тюрягу и хранят от гостей причины смертей, а от писанины — бумагу. В статистике без детей — чистенько! Я лежала и дрожала, а они твердят: «Не рожала! Верни на склад одеяло!». Я, скорбя: «А бледность моя? А сынок?» — , а они: «С тебя за бездетность налог!».

Отрыдав в рукав, засеменила темнила на кладбище и попросила там земли для могилы.

Но заслужила не товарищей по делам, а угрожающие посылы:

— Засекли, что брюхо носила. Потаскуха! А затаила кормильца — убийца! Где о беде справка? Не получила? Мерзавка!

Пройдоха прекратила охать и отступила, а ночью проломила забор, схоронила кого-то меж кочек и куп, навалила бугор и начертила, как по нотам: «Сыночек. Труп.»

Засада проследила игру, и бригада отрыла длинный — решила, козлиный — пуп, но ловчила в суд не пожелала, угомонила любопытных словом да водкой, ненасытных одарила за труд одеялом, а находку снова закопала.

И вскоре заварила мамаша из горя кашу.

Била на то, что никто не знал, когда рожала. И разила наповал — всегда голосила одно:

— Давно!

Где ни объявись сирота-покойник и денег рой, заводила в повойник вой:

— Катись, суета, от печали вон! Он — мой! Видали, надысь, пузо было с грузом? Милый! Родной!

Входила в родство с пупком да с матерком, а уходила от него — тишком, да с мешком, да со смешком.

Сначала считали — рожала двойню, потом — тройню, потом подсчет кончали многоголосым вопросом о чине:

— Не дали еще медали матери-героине?

А иной раз приятели впопыхах прибегали к ней:

— Живей! Не твой протеже в долгах погряз и уже труп?

Но мамаша на вести без чести машет:

— Отлуп! Мой козел нашел пристанище на кладбище. Спит услада. И другой на вид — надо, бригада подтвердит.

Случалось, сыщик вскопает холмик и от колик — в окрик:

— Злая бабища! Шалость — не на стольник, а на тыщи!

Она тогда провожает крикуна для суда в роддом, раскрывает тетрадь.

«Прием» и вопрошает о своей вине:

— Закон — на моей стороне!

Он — глядь в тетрадь, а там — срам:

«Лежала. Дрожала. Потеряла одеяло. Не рожала».

И ни дать, ни взять, а вам — по губам за сало, чтоб на зоб не отвисало!

Насобирала немало сынов и трюков мастерица на улов трупов. Не забывала исхитриться и плутовала тонко: лисицей шныряла на огородах — и не обидели, в ров мозгов не выбили, да и справки на ребенка у мерзавки не увидели — ни о родах, ни о гибели.

А к полковнику примчалась в спешке и оплошала: упала не к покойнику, а не мешкая — на чужое добро, и досталась ей от людей не жалость, а насмешка за серебро, и вдвое — под ребро.

Забега ´л в квартиру с покойным и известный миру ловкач — предлагал достойный первач.

Угощал честно, а обещал особый деликатес — но чтобы генерал исчез: под бревна, в отвал, но словно бы не умирал.

— Без бумажки, — растолковал, — с ним оттяжка всего, а без него с ней живым веселей.

Плана пьяным не излагал ни за что, но его узнал кое-кто.

Один врач верховодил судьбой, а лечил — нарыв и геморрой, Но на чистом бланке от министра хохмач для разрядки чертил: «Жив» — и без догадки выводил останки в прорыв.

Ловкач приходил к нему как больной и незаметно выносил из кабинета бумаги, а на дому игрой чернил вершил передряги: без пылкой суеты, за бутылкой анисовой, вписывал в листы имена трупаков, а затем, с утра, всем находил и пыл, и договорА — и сполна морочил простаков.

При этом учитывал, что клиентам вера в форму — без меры и нормы, а общипанные кости, пуп и экскременты сгниют и не пройдут суд как документы. Труп на погосте отпоют, а по справке он — на поправке, угодил в тыл, занесен в студенты, вступил в брак, расплодил вояк, получил пенсион как многодетный фронтовик, проник на ставку в секретный павильон, заключил сделки на поставку белки, исколесил мир и прикупил для ребяток с десяток квартир.

— Пока у мертвяка в червяках задница, он — вон, размножается! — изрек без сурдин один паренек.

И потому первачу воздали должное, а самому ловкачу обещали надежное: снесут дохляка в лес — тут наверняка возьмут деликатес!

Но едва ли понимали, как выполнять так обещанное:

— Кровать с изувеченным, — признали, — не женщина: не поднять, не подмять, не унять и не венчана!

Бедняжка — мертвец: без бумажки и конец — не венец.

Покушалось соседство на его наследство, но просчиталось: осталась всего — малость. Для отправки генерала в отставку пожелало справку — а и справка не получалась.

Узнавали о пристанище на кладбище — и там отказали:

— Нам — останки бродяги? Ком с дерьмом? Без бумаги и по пьянке едва ли возьмем!

И разбрелись соседи тихо по углам, как рысь — от медведя, а лихо —

по горам.

Тело не терпело бумажной отсрочки и уныло доходило до точки. А однажды ночью услышали из квартиры писк на полмира: то ли мыши раздирали в клочья лысый мениск, то ли крысы рвали мозоли — вдрызг.

Соседи — не медведи в спячке: не спали из-за драчки до утра. А встали — осознали: не игра.

И созвали в прихожей сбор на разбор ссор и поддержали разговор, похожий на раздор: за укором — спор, за спором — вздор.

— Злой бузотер, — прокричали, — плох! Слышны баталии блох! А от войны из квартиры — ни ногой. Заглох мотор у задиры! Нужны — буксиры!

И орали наперебой, пока не издали вой:

— Долой мертвяка любой ценой!

А закончили сбор — убрали труп в коридор.

Привязали раскуроченного за чуб над лестницей:

— Скажем, там и повесился. Из-за кражи и дам.

— Доневестился!

Минуты в коридоре мертвели от смуты, а часы ползли еле-еле, как корабли в открытом море, и сиротели без событий на просторе, как трусы, забытые под корытом на заборе.

Прохожие избегали негожего и только стойко вздыхали:

— Видали? Едва ли ему ловко тут.

— А почему к конторе не унесут страшилу?

Но путевку не обещали — на на море, ни в могилу.

Нашлись и такие, что запищали:

— Брысь в ящик!

Другие висельника приласкали:

— Кисонька! Настоящий!

Но чаще причитали:

— От духа — невмоготуха! Выносите, братцы!

Но ни один житель не поступил, как гражданин порядка.

Отвечали вкратце:

— Некрофил — не я.

— Площадка — не моя.

Самые слабые устали от висячего прикрываться и со щенячьими плачами начали выселяться: достали пакеты и заказали на вокзале билеты.