Валерий Пудов - Приключения Трупа

Потом на площади, у очереди за добром, провозгласили обет страдания:

— Не говори, родня!

И на три дня наложили запрет на воспоминания.

Предупредили:

— Зло прошло, а поминать — опять вызывать!

Объявили, что вещество — не вечно, и лихой — не вещий, навалили горой его вещи и сожгли — бессердечно.

Спорное кольцо с формулой вечности, которое извлекли из-под земли, отнесли в музей бесконечности, но от беспечности сонного служки уронили под крыльцо и объяснили без затей, что кольчушко погребённого — игрушка для детей.

Заключили прощание обещанием:

— Сила его неведома, могила не дедова, оттого и кредо не унаследовано. А покроет погост лопухом в рост, без воспоминаний о герое построим на том поле дом свиданий! Мы — не люди, коли чумы не забудем и урок будет не впрок!

И многие законно вздохнули — облегчённо, как одноногий ходок — на стуле.

Три дня прошли в тишине, как волдыри от тли у коня на спине: тут и зуд — худ, и прыть — неосторожна, и скребут подкожно, и чуть тревожно: суть помянуть не дают, а жуть забыть невозможно.

Не думать о том, о чём прикажут — угрюмая кража мозгов без воров: и с крыльями, а не птица, и без насилия, а не летится.

Не сказать — о своём ни слова — не услыхать о чужом от другого.

От иного своего не узнать — опять ничего не понять.

Не называть чужого — снова молчать: сохранять на речи нечеловечью печать.

А у всех на уме одно, как в тюрьме окно, и оно — запрещено, как грех, но обречено — на смех.

Три дня от зари до зари, ярость храня, боялись, а на четвёртый произнесли: «Мёртвый, пли!» — и рассмеялись.

Хомут — в лошадином зуде, орудия клином — в редут, картины о чуде поют, долинам кунжут — на блюде, а люди — помином живут.

А один плут, что бродил без пут у могил, почин предложил:

— От утраты памяти богаты станете!

И сам — воплотил.

Ходил по домам и спрашивал:

— Не видали вашего?

Отвечали за старшего:

— Он пропал без похорон. И едва ли кем обретён: скандал совсем доконал.

И тут плут поклон отдавал:

— Искал и нашёл. Гол и далёк: там, за рекой.

И махал рукой:

— Дам адресок. Похоронил, организовал уход и вот — к вам. Сил нет. И монет — тоже. Негоже! Угодил в страшную бездну. Любезный родитель, отблагодарите честно, и к вашему приезду украшу место. Дорога дальняя, печальная, не дешёвая, и преграды суровые — надо много. Но для постели итога неужели жалко? Брось! Небось, не свалка!

Смекали заботы и расходы — на самолеты и пароходы туда и сюда — вздыхали о номинале:

— Беда!

Но иногда из-под пальто кое-что давали.

А потом искали, как придурки, почём зря юркого угря.

А когда прогоняли его без монетки, нахал оттого не рыдал в жилетки, а бежал промышлять к следующему — опять изображать сведущего.

Рыскал, как зверь, и не киска, а шакал.

И из потерь собрал капитал!

И снова и снова повторял слово:

— На расхищенной памяти нищими станете!

Погребение Трупа в черной земле поразило общественное мнение, как выпрямление уступа в горном селе — деревенское население.

Положение было бедственное и нетерпение — соответственное.

Без его тела общество осиротело, как без своего отчества.

Словно могила откусила у людей лучшую часть, кровно оскорбила власть, устранила судей, подменила масть и захватила в пасть научное светило.

Но так оно и было!

Скопище копщиков плыло на маяк, а угодило — впросак: рубило окно, а посадило пятно — заварило кашу, а получило вино, но слило в парашу, а дно подскочило и облило так, что без мыла — никак, но решило — пустяк, наше рыло — пятак, и кое-как отскоблило, но забыло, что — не хряк, взрыхлило буерак и упустило кормило.

А потеряв невзначай руль, полезай без прав в куль!

А каково живым без своего куска?

Зажим и тоска!

Скандал — на пик, а родня — в крик:

— За что?

От зари до зари три дня не умирал никто!

Вот урок невпроворот: срок — не настаёт!

Хоть в рупор вой, что живой, но — гадко: и плоть — нелегка, и велика без мертвяка нехватка.

И действительно, глупо и не сладко, но — поучительно.

Без Трупа вера потеряла милость, любовь лишилась парня, армия — офицера, культура — идеала, новь — старины, торговля — цены, кровля — высоты, натура — красоты, литература — фигуры, политика — конъюнктуры, власть — критика, медсанчасть — паралитика, музыка — нытика, тюрьма — узника, страсть — ума, скука — мук, наука — полёта, работа — рук, охота — гонора, анемия — донора, масса — героя, кулинария — мяса на второе, а хроника сообщений — приключений покойника.

От таких потерь стих бы и зверь.

Но человек в век бед — не домосед.

Для встряски спешит на пляски, а стар для дискотек или на вид за сорок, бежит на базар, для торговых грёз, а дОрог товар или не в рост — норовит в город дешёвых слёз: на погост.

И потому на четвертый день траура тень запрета на поминки расступилась, вера подхватила милость, мёртвый — ауру офицера и поэта, толпа освободила рынки, сменила ботинки и за стопой стопа, за тропой тропа — повалила к нему на могилу.

Бродили по кладбищам, как гуляющие, семьями.

Ходили днями, неделями, месяцами.

Словно поголовно скорбели, что сами не угодили в постели с подземными кельями и дворцами.

Но цели имели другие: как детей учили зарядке и грамоте, будили у людей живые остатки памяти.

Говорили шустро, будто ворошили в мясорубках крошево, о поступках и открытиях усопшего, о событиях прошлого.

Тормошили умы экивоками на беды и намёками на победы.

Выводили из кутерьмы и мороки уроки непоседы.

И с ним самим судили — рядили, как с живым.

И благодарили, будто получили ответы и мудрые советы.

Одного не находили под разговоры — для своего самочувствия главного: постоянного присутствия его как опоры всего славного.

Потому что думы свои о нем не одним языком норовили нести наушно в угрюмые слои народа: мостили пути с другим, прочным подходом — заочным. Рассудили, что для передачи точной информации и удачной, без ошибок, агитации нужны мощные по конституции глыбы и конструкции.

Предположили, что над пылью утиля важны одеяла!

А на покрытиях — числа и письма о событиях из арсенала генерала.

И набежало на кладбища немало работников — резчиков, разметчиков, сварщиков, укладчиков и плотников.

И стало сооружение надгробий пособием общения, а мертвец — собеседником и у сердец посредником.

Власть идеала упала в грязь, но не желала пропасть — и образовала связь: из той ямы общество упрямой рукой черпало покой в позе одиночества, а туда передавало послание о пользе колебания в крови, труда, познания и любви.