Валерий Пудов - Приключения Трупа

И бил со всех сил, пока не натрудил плечи.

А у замка — ни прорех, ни трещин, ни течи.

Отступил и извлек полезный урок чисел: вещи крепче — из металла, а срок зависел — от материала.

Отсюда заключил: для продолжения века надо перевернуть суть человека. Груда костей — не преграда для движения, толчка и удара. Но можно втихую натянуть на кожу стальную рогожу! И скорей, пока не старый!

И стал с натугой гнуть кольчугу.

Теперь смотрел на дверь без скуки. Ждал чар от науки. Верил, что передел начал — безмерен, и искал под основы другую природу: живую воду, целебный отвар, волшебный эликсир, палочку-выручалочку для людского племени и машину времени, доставляющую желающих на чужбину — в вечный эфир и бесконечный мир.

Но протекали, как воды, годы и шептали: «Едва ли».

И вдруг умер старый дед.

Напоследок предок обеззубел, но образумил:

— Эксперимент — безумен. Бубен — ударный инструмент, а загублен. Надежд, внук, недаром нет.

И изрек впрок завет:

— Думы за горами — сеть, смерть за плечами — твердь. От мозгов — невроз, от дураков — навоз. Живешь — арбу прешь, помрешь — на горбу уснешь. От нош — воз, от гроз — газ, от нас — вошь. Приговор — не орлий вздор: кабы прежде навсегда не мёрли, нас бы туда невежды не допёрли. Вечно, без конца, будет жить нечеловечья прыть: люди без лица.

Ребяческие угадайки исчезли немедля, как муть, а старческие байки пролезли — в суть. Дед обозначил след лукавее — точно морочил тоской: начал за здравие, кончил — за упокой. И выходило на вид веселее мыла, что скользило и потело на столе: живее человека тело старика — по земле бежит с полвека, а в земле пролежит — векА.

Три дня и три ночи не смыкал глаз внук:

— Смотри, не смотри вокруг, а шанс для меня очень мал. Час рос, а стал — грош, а от слез — невтерпеж. Умирать — не хочу, а врачу — не сказать. Вопрос — не пустяк: как выживать?

В кровать мальчишка лег не спать, не в игрушки играть, не книжки читать, а рвать: платок — на полосы, на макушке — волосы. Не смели и поднять с постели.

А за окном — канительный, смертельный дурдом.

Свинья и кочет три дня и три ночи, от зари до зари, плачем исходили — жмых рыли. На поминки приговорили их за прелести к подаче на стол для разминки челюстей, и столб стоял от пыли, как вал в шторм и кол на могиле.

Чахлый мальчик сжал пальчик меж губ и огорченно пробормотал, как пнул дряхлый дуб:

— Обреченная скотина — не животина. Ей милей кручина.

Перекочевал на стул и — уснул.

Отнесли пониже, на пол, а он сквозь сон ляпнул:

— Час от часу — к концу ближе. Брось у земли! Не к лицу почести. Задержать время — не для нас бремя. Не переключишь вспять — лучше спать и не видать.

Но очнулся — крутанулся, как вертел:

— К врачу — не хочу. Пульса — не мерьте!

И с тех пор укротить смех, задор и прыть не могли и по смерти.

Пока был юн, разносил пыл и флирт, как вьюн, дотошный и настырный. Говорил, что ловил за бока жистуху. Нарочно нюхал спирт нашатырный — для бодрости. Будто мало перепадало бунта молодости.

Способностей проявил — горы, но — не пустил в разборы: когда учился числам, сообщил, что рассчитал начало всех начал, но успех затаил, как ротозей — провал.

Уроки пропускал и чертил закорючки, но для мороки задавал взбучки: друзей подводил — с яслей, начальства часто не замечал, а учителей честил кислыми и нечистыми не руку. Не подарок был!

Недаром и сто правил ни во что не ставил.

Истину представил верой, веру — мистикой, мистику — химерой, химеру — эквилибристикой, эквилибристику — манерой, а манеру — рвотной рутиной, болотной тиной, потной серой стервой и чрезмерной спермой. Ну а меру сравнил с авторучкой без чернил и икотой без счета.

В конце учебы учинил при народе что-то в роде погрома и со злобой на лице соскочил в обрыв, не получив диплома.

Потом говорили тайком, что он не воплотил усилий, но был рожден для науки и от скуки сочинил закон и даже открыл частицу, которая бродяжит, как скорая колесница, от живого к мертвому и от мертвого к живому, но сурово закрыл ее, чтоб не попала, как жало, в лоб к другому:

— Свое, — объяснил, — открыл не чужому! От спертого к незатертому путь протянуть — не любому!

Женщин он не любил:

— Поклон, — твердил, — грязный пережиток!

Но наплодил детей не меньше, чем море — улиток, за что и был назван горем мужей и кормом паразиток.

Но всем отвечал без печали:

— На то и подбивали!

Вел себя с ними вздорно, грубя, как с рядовыми — командир, под началом которого — не подол, а мир.

На укоры величаво отпускал тираду: у живых, мол, одна дорога, зато ног — много, и надо их умножать вовек, как волна — вал, а кто не смог, тот — идиот или не человек, а металл. Если, поучал, не рожать, не воскреснет и рать.

Намекал, что на века зачал зверька, который хоть и мал, да и плоть легка, зато — не хворый и удал, а шире в мире никто не видал.

Когда призвали его от труда в ряды, нагородил ахинеи:

— Мы — ломы: богатыри из стали. Ах, умеем! Для того и сады, и песни, и свет. Если на любовь сил нет, тресни, но умри в строю без бодяги, отвори свою кровь на стяги!

Но передавали также, что нахал дрожал и, если не сбежал от присяги, то из-за стражи и тюряги.

Не раз сообщали, что на месте убит, что укрощали экстаз и нож, и динамит.

Но всегда добавляли, что беда — галиматья, и ложь раздували врали, а герой — с нами, как знамя на древке, оттого и злой, как улей, хотя и звали его девки лапулей.

Объясняли, что пошлют его за кордон, на раздрай, флаги рвать — глядь: на бедняге рать! — не подождут и — давай оплакивать! А он — тут как тут, и ничего — без боли: «Врешь, не возьмешь!» — и сплошь мат, не разберешь, то ли у него редут от засады, то ли скат, то ли снаряды не берут оттого, что — свят.

Но шептали еще за плечо, что рассказ — едва ли хорош, и раз он спасен и живой, то — не дурной, как молодежь, шагать строем ради дяди трижды на день, а выждал срок, устроил дебош и под шумок закосил за гать в рожь и — моментом — в тыл: документы сменил и — не найдешь. А кто известен как он, попал под трибунал и осужден ни за что как дезертир, который не за честью побежал, а под заборы и — по борозде — в сортир, подальше от рыл, где и сидел не у дел тишайше, как тончайший тюль, а не сруль, пока не накрыл его патруль.

Был он награжден или дрожал за бока, не избегал пуль или удрал без штанов в ров, никто про то не знал наверняка. Но с его слов — и арсенал оберегал, и воевал сгоряча, и выживал, и не давал стрекача.

Что его подменили, что не однажды спросили: «Ты ли?» — говорили часто, и дважды — домочадцы, но ничего не подтвердили ни в части, ни у начальства.

А сам герой хранил и пыл, и прядь, и любил повторять: