Борис Носик - Дорога долгая легка… (сборник)

— Холодков… — сказал он и тут же замолчал испуганно. Не нужно, нельзя, страшно говорить…

— А-а-а… Видел, как он отсюда вылетел? Пулей. Ишь нахалюга. Думает, дверь открыта, одинокая, беззащитная женщина, без мужа, значит, можно. У меня просто: где сядешь, там и слезешь. Пулей вылетел…

— Да, да, да… — счастливо кивал Работяну, слушая ее небрежную сонную речь. — Да, да, да…

— Думает, все такие, как у них среди писателей… Да уж, насмотрелась я тут, ничего не скажешь… Ладно. Пойду, котик. И ты тоже иди спать. Хватит шататься. Брысь!

— Да, да, да… — повторял Работяну дорогой. — Не все такие. Пулей… Нахалюга… Пулей…

Нежность душила его в теплой коктебельской ночи.

— Да, да, да… Не все такие… Не все…

Машинка стучала на балконе — тревожный, отчетливый перестук в ненадежной тишине, полной неясных ночных шорохов и всхлипов. Евстафенко в четвертый раз проходил мимо корпуса, но только сейчас услышал этот стук машинки, понял его смысл. Он был раздосадован, взволнован: Марина не пришла сегодня на скамейку. Она прощалась с мужем и при нынешней ситуации не могла рисковать. Под вечер он видел, как они, все трое, пошли прогуляться по набережной. Она висла на плече своего бегемота-художника, изображая горечь разлуки. Она могла бы и не переигрывать: Евстафенко не терпел безвкусицы. Вспоминая сейчас эту сцену, он скрежетал зубами — обман, Боже, сколько обмана, какой обман, сегодня его, завтра меня, а моя собственная Рита тоже, верно, где-нибудь сейчас… Сердце Евстафенко томилось по чистоте и верности в тот момент, когда он услышал стук машинки. Может, именно потому он и услышал этот стук. Это был сигнал верности. Верность еще существует в мире, она, как мертвый трубач на Мариацком костеле в Кракове, возвещает об этом миру — стуком вот этой машинки под нежною рукой женщины: поэзия и проза ведут извечный бой на земле, обман и правда, истинное и лживое чувство. Это прекрасно — это ложится в стихи: об этом можно писать без конца. Евстафенко присел на скамью в белесом кругу лампы, вынул карандаш, нацарапал первую строку: «Не погибла верность…» Он отложил карандаш. Чувство было чистым и щемящим, слова казались слишком грубыми, слишком конкретными для его выражения… Стук машинки вдруг смолк. Евстафенко посмотрел в сторону корпуса. Он различил стройный женский силуэт в балконной двери, замер в ожидании. Машинка молчала. Теперь все молчало вокруг. Эта тревожная тишина должна была разрешиться звуком особой чистоты, особой нежности. Евстафенко верил в это, стоял на этом. Иначе он не был бы поэт. Примерно об этом он спорил с Холодковым два дня назад. Евстафенко рассказывал ему о своем недавнем романе с голландкой. Он рассказывал Холодкову о том, как он создал образ этой женщины еще до того, как встретил ее. Как он поселил ее в этот образ и заставил ее жить в нем. И как потом он расстался с ней, когда она стала выходить из образа. Холодков сказал, что это все чушь собачья, и, если бы он, Евстафенко, знал язык получше, все кончилось бы гораздо раньше, до поселения, после первой ночи.

— Подытожим так: незнание языка плюс любопытство…

Холодков произнес это как учитель физики из шестого класса, тоном, не терпящим возражений, и тогда в разговор их вмешался Волошин (черт его знает, когда он подсел?). Волошин не оставил камня на камне от холодковской теории. Он взывал к Эросу, Аполлону, высшим проявлениям эротического огня. Он говорил о животворном, живительном нерве секса, о наготе как высшей роскоши самых торжественных моментов человеческой жизни, в которые театральность и жест являются необходимой и естественной потребностью духа… Он говорил еще долго после того, как Холодков убежал искать своего вечно пропадающего Аркашу, и он успокоился только тогда, когда Евстафенко поддакнул ему утомленно:

— Что говорить, он вообще порядочная сука по части порядочности, этот Холодков.

Только здесь Волошин замолчал, точнее, исчез, как он умел исчезать в самый неподходящий момент, вернее, не подходящий для собеседника, но подходящий для его каких-то нездешних целей…

А сейчас была эта самая, особая, нежная тишина ожидания, и Евстафенко знал, что она должна разразиться каким-то особенным звуком, он не мог ошибиться, он был поэт. И он не ошибся… Зашаркали туфли по асфальту дорожки возле корпуса — торопливо, однако неуверенно, даже смущенно. Женщина остановилась в двух шагах от скамейки, за его спиной, но Евстафенко уже знал, кто она. Сердце его остановилось, стукнуло два раза и остановилось снова: это было то, что в литфондовской поликлинике называли аритмией. Они говорили еще научней, что это экстрасистола. Они прописывали таблетки. Они считали, что это болезнь или симптом болезни. Но тогда и любовь тоже болезнь, и ожидание, и тишина…

— Вам одиноко, вам плохо… — сказала Валентина волнуясь. — Вы слишком близко принимаете к сердцу все, что происходит в мире. Ваше бедное сердце не выдержит…

Она взяла его за руку, и он задрожал от вдруг привалившего счастья, от небывалой, неслыханной, нежданной удачи. И, как всегда с ним бывало в такой момент, он ощутил страх, что это не случится, сейчас она погладит его по руке и уйдет — стучать на машинке…

— Я скажу вам все, — начал он запинаясь. — Я расскажу вам правду о муках… Вам одной…

Голос его окреп. Он рассказал ей об одиночестве гения. Это была старая история, но он рассказывал ее вдохновенно, будто впервые. Он продолжал рассказывать на темной аллее, и потом на скамейке у моря, и шепотом в ее комнате, и еще потом, хриплым шепотом, в постели, когда они возвратились из забытья…

А потом, после отчаянно нежного прощания, он спустился по лестнице, вышел на цыпочках из подъезда, оказался на асфальтированной дорожке и в белесом круге света под фонарем вдруг снова увидал эту скамью. Прошло всего три или четыре часа с тех пор, как он встал с этой скамьи, однако все переменилось вокруг. Маленький трубач не возносился больше над миром, возвещая торжество идеи, машинка не стучала на балконе, и он, Евстафенко, был тоже, верно, порядочная сука по части порядочности. Он опустился на скамью и заплакал, неожиданно для себя самого, — он, большой, мужественный и знаменитый, не видимый сейчас никем и преданный всеми…

Шумел и сверкал пляж, всплески волны, поднятой любвеобильным катером спасателей, лепет и визг детей, дальние вскрики транзистора на диком пляже, бурчание литераторов, простертых в тени навеса, истошные заклинания певицы на прогулочном теплоходике: «Любите Россию, любите Россию». Холодков попытался представить себе поколение патриотов, воспитанных эстрадными шлягерами, и успокоенно вспомнил, что его собственным патриотическим воспитанием занимались периодическая печать и советская литература сороковых годов. Ничего. Воспитали.