Константин Смелый - Кругом слоны, Миша

Был, кстати, апрель. Отовсюду светило солнце. Субботние люди, мимо которых Миша ехал в центр, жмурились и разглядывали тротуары. Оттаявшие деревья пылились в ожидании листьев.

В центре можно было убить двух вечных зайцев: время (насмерть) и ложь (задним числом). Притвориться, что катаешься по городу, как честный человек с романтическим вывихом. На Невском он даже радио выключил для убедительности. Чтобы попса не умаляла торжественности момента. Проехал мимо коней, Адмиралтейства, Исаакиевского собора, Новой Голландии. Пытался смотреть на них как-то иначе, чувствовать нечто особенное, прощальное, но не чувствовал ничего, кроме желания промотать утро сразу до половины десятого.

В девять тринадцать он оставил машину возле автовокзала. Дошёл до Тамбовской и посмотрел на часы. Девять пятнадцать. Он перебежал дорогу и встал на краю Обводного, слева от моста. Минуты две разглядывал грязную воду внизу. Мелкими шажками доплёлся до Лиговского. Увидел, как два-три человека пенсионного возраста сели в трамвай в сторону метро. Вернулся на Тамбовскую. Посмотрел на часы. Девять двадцать восемь.

Уже во дворе, перед бурой дверью подъезда, Миша последний раз стиснул ключи от Вериной комнаты. Он хотел дополнительной решимости, но схлопотал приступ страха. Какое-то время, не разжимая кулака в кармане, он парализованно смотрел на окна. У кого-то белели стеклопакеты. У кого-то догнивали настоящие петербуржские рамы. Потом страх выдохся. Можно было сделать недостающие шаги. Отпустить ключи. Нажать кнопку на домофоне.

— Да? — сказал Бельский после второго сигнала.

— Это Михаил!

— Открываю.

Бельский ждал его за приоткрытой дверью квартиры на последнем этаже. Высокий, худой, сутулый, в шерстяной жилетке поверх фланелевой рубахи, в мятых домашних брюках и кожаных шлёпанцах. Седеющие усы, бородка растрёпанным клинышком. Длинные серые космы, зачёсанные назад. Нос-рубильник. На носу квадратные стёкла в половину лица. Дешёвая оправа из мутной пластмассы.

— Доброе утро, Эдуард Борисович! — улыбнулся Миша, на редкость фальшиво.

— Проходите, проходите, — Бельский сделал два шага назад.

Миша вытер ноги о щетинистый коврик на лестничной площадке. Переступил порог.

— Михаил Ветренко, — он вытянул руку, так и не убрав с лица фальшивую улыбку. — Можно просто Миша.

— Бельский, — сказал Бельский. — Надевайте, пожалуйста, тапочки, Миша. Здесь пыльно.

У него были длинные пальцы, шершавые, как наждачка.

Роль прихожей исполнял коридор, упиравшийся в стену с фотографиями неразличимых людей. Горела тусклая лампочка. Она торчала из голого цоколя под счётчиком и давала в десятки раз меньше света, чем дверь, распахнутая в одну из комнат. Там, в комнате, апрельское солнце золотило броуновские пылинки и засвечивало корешки книг на длинных полках. Полки вздымались от паркета до потолка.

Другие двери были закрыты. На одной висела чеканка, изображавшая полногрудую женщину под струёй водопада, мечту советского поэта. Вторую затягивал обесцвеченный горный пейзаж над календарём 1993-го года. На третьей не было ничего, кроме старого слоя краски.

— Проходите в комнату, Миша, — Бельский повёл рукой в сторону солнечного света. — Чаю хотите? У меня, учтите, только чёрный. Без изысков.

— Да, пожалуйста, если можно, — Миша потрогал языком сохнущее нёбо. — Без сахара.

Бельский ушёл за дверь с календарём, аккуратно прикрыв её за собой. Пока он делал чай, Миша вошёл в свет. Комната была небольшая, максимум двенадцать метров. Полки сжимали её по всему периметру, кроме узкой полосы справа от окна с настоящей петербуржской рамой. Везде в шесть рядов, везде без единого просвета между книгами. Ближе к окну стояли два старых кресла на голых ножках, растопыренных в трапецию. Между кресел приземистый журнальный столик. На столике, среди печатной продукции, темнело неожиданное: сложенный ноутбук. Асусь недавнего выпуска.

Миша сел в одно из кресел. На левом подлокотнике угадывались полустёртые слова, выцарапанные явно не вчера: «КРЕСЛО ЗА». Миша встал, чтобы проверить подлокотники напротив. Там было нацарапано «КРЕСЛО ПРОТИВ», той же нетвёрдой детской рукой. Кроме того, у самой спинки буквами поменьше утверждалось: «Таня всегда права!!!!» Миша сел обратно. Прикрыв ладонью глаза, посмотрел на дома и слепящее небо за окном. Вспомнились хомячки за четырнадцать рублей. Объявление на двери магазина в кремовом доме на Савушкина. За хомячками безжалостно потянулось всё остальное.

Потом над ним раздался голос Бельского:

— Держите чай, Миша.

Миша принял блюдце с дымящейся чашкой. Опустил на колени. Чашка была малиново-красная, окантованная золотой полоской.

Бельский сел в «КРЕСЛО ПРОТИВ». Свою чашку он поставил на столик рядом с ноутбуком. Снял очки, чтобы протереть их замшевой тряпочкой. Пока глаза Бельского моргали и щурились без толстых линз, его лицо показалось Мише смутно знакомым. То ли всё-таки видел раньше, то ли типаж такой, то ли кто его знает. Потом Бельский убрал тряпочку в чёрный футляр и водрузил очки обратно. Дежавю прекратилось.

— Вы, я вижу, ничего с собой не принесли.

— Не принёс, — согласился Миша, помедлив.

И начал усердно пить чай. Продолжать комедию про Лундский университет и философию зубной боли не имело смысла. Признаться во лжи не хватало смелости.

Бельский шевелил большими пальцами сплетённых рук, не притрагиваясь к чаю. Может быть, ждал, когда остынет.

— Ну что ж. Рассказывайте тогда.

Миша поставил чашку на блюдце. Выровнял по центру.

— Эдуард Борисович, — сказал он, разглядывая чаинки на донышке. — Извините меня, пожалуйста. Я никакой не философ. Я наоборот — я зубной врач. Никаких работ не пишу. Само собой. Завтра я переезжаю в Швецию. Это правда. Вместе с семьёй. Насовсем. До отъезда мне нужно узнать про Веру Кукушкину. Что с ней случилось три года назад. Очень нужно узнать. Я решил обратиться к вам, потому что вы её — вы были её научным руководителем.

Он заставил себя посмотреть на Бельского.

Тот задрал седые брови. Зашевелился в кресле.

— Вот-так так…

— Если вы хотите, чтобы я ушёл, я, конечно, уйду сразу же, — Миша качнулся вперёд. — Вы только скажите.

— Ну нет, вы уж останьтесь, сделайте одолжение. Мне тоже любопытно, — Бельский потянулся за чашкой. Сделал глоток. — Научным руководителем даже… — он восхищённо ухмыльнулся. — А когда, если не секрет, началась ваша переписка? С Верой Кукушкиной?

— Не было переписки, — без колебаний покаялся Миша. — Вера пришла ко мне на приём, зубы лечить. Три года назад, с половиной. Она деньги дома забыла, я за неё внёс. Потом встретился с ней, чтобы отдать — в смысле, чтобы взять деньги у неё. Потом мы стали встречаться, — Миша обхватил чашку обеими руками. Его бил нервный озноб. — Ээээ… Извините, я никогда — я никому ещё никогда про это не рассказывал. Яааа — у меня — я женат…