Константин Смелый - Кругом слоны, Миша

На слове «монада» Миша ненадолго отвлёкся от желания закричать во всю глотку или разбить асусь об подоконник, или швырнуть чашку в лицо Бельскому, или убить его, или хотя бы убежать из квартиры.

— Помню монаду… — подтвердил он.

— Вот видите! — обрадовался Бельский. — СладкоЗВУЧная… моНАда… неприКАянная… ЗАумь… — протянул он под Бродского. — Два, так сказать, кита вузовской философии. Поскольку дело было в разгар перестройки, я сразу подумал: а неплохо бы одного кита заменить. Избавиться от «монады», как вы понимаете, не представлялось возможным. Лейбница из песни не выкинешь, да и русская нецензурная лексика реформированию поддаётся едва ли, даже в переломные исторические моменты. И взялся я за другого кита. Решил донести до будущих специалистов, что философия таки имеет в жизни отношение решительно ко всему. Вы скажете: «гордыня и самонадеянность, Эдуард Борисыч». И будете совершенно правы. Капитальный ремонт в преподавании философии мне не удался. Косметический тоже не удался. Только воду поменял в стакане с кисточками… — Бельский помолчал, созерцая Мишины носки. — С другой стороны, где б мы были без наивных мечтателей? Именно с этой мыслью сел я в девяностом году за полноценный стол, который тут раньше стоял, — Бельский показал на журнальный столик, — и сочинил несколько диалогов на бытовые темы. Снабдил пространными комментариями. В роли Сократа — Кукушкина Вера, скромная сотрудница районной библиотеки, увлечённая философией. В роли всех сократовских собеседников — Зябликов Петя, инженер. В новом издании его сделали менеджером по продажам, сообразно духу времени. Имена я взял с потолка. Помню… — на мгновение Бельский запнулся. — Помню, сын тогда носился с книжкой по орнитологии для старшего школьного возраста. Вот и получились птичьи фамилии, — он потёр руки, как будто пытаясь их отогреть. — И это, милый мой Миша, всё, что я могу рассказать вам о Вере Кукушкиной.

Миша разглядывал пуговицу на жилетке Бельского. Пуговица сверкала на солнце. Казалось, вот-вот начнёт плавиться.

— У меня никогда не было аспирантки по имени Вера Кукушкина, — разъяснил Бельский, снова сплетая руки. — Могу поручиться, что на философском факультете вообще никогда не было аспирантки с таким именем. Среди студенток — да, попадались на факультете Кукушкины, хотя ни одной Веры не припомню среди них. Это, учтите, с шестьдесят седьмого года. Вот разве на востоковедении — там, по-моему, училась Вера Кукушкина в конце семидесятых…

Половина Мишиного лица, обращённая к солнцу, раскалилась и потела.

— Что же вам ещё сказать? — большие пальцы Бельского крутились всё быстрей. — Трудная проблема сознания…Выражение такое в англоязычной литературе появилось, если память мне не изменяет, то ли в девяносто четвёртом году, то ли в девяносто пятом. К нам только-только начинает просачиваться. Если кто и пишет о сознании в этом ключе, то не в Петербурге. Я, во всяком случае, про такие кандидатские по философии не слышал и уж точно их не вёл. Алабердов у нас в Петербурге сознанием вроде бы занимается, но это на факультете психологии… — Бельский помолчал, как будто споткнувшись о внезапную мысль. — Да, на факультете психологии. Мне очень жаль, Миша. Но вас кто-то разыграл. Примерно как вы меня дурачили своей квалитативной зубной болью, — Бельский расцепил руки и потянулся за чёрным футляром с замшевой тряпочкой. — Впрочем, извините. Сравнение здесь неуместно, — он снял очки. — Вы меня дурачили совершенно безобидно. С понятной практической целью. Вас дурачили изощрённо, долго и, насколько я понимаю, неизвестно зачем. Прас… Эээ… — Бельский поспешно закряхтел. — Мне очень жаль. Очень, очень жаль.

Замшевая тряпочка снова надраивала толстые стёкла. Беспомощные глаза снова жались под седыми бровями.

— Вы врёте, — просипел Миша. Кашлянув, повторил обычным голосом: — Вы врёте. Я не знаю, где именно вы врёте, но вы точно врёте.

Бельский нацепил очки. Одна дужка не попала за ухо. Он заправил её трясущейся рукой.

— Напрасно вы так, Миша. Зачем я вам буду врать? — Бельский схватился за пустую чашку. Я рад вам помочь, насколько это в моих силах, — он зажал чашку в ладонях. — Я после вашего звонка развернул натуральное следствие на факультете. Кто же, думаю, подшутил над молодым человеком из Лундского университета? Как кого встречу, так сразу в сторонку — и пересказываю наш разговор. Сверлю глазами, как Порфирий Петрович Раскольникова: не выдаст ли себя чем? Так был заинтригован…

Миша согнулся влево и чуть назад, пытаясь уклониться от солнца. Безуспешно. Солнце было везде.

— Почему вы мне по телефону — почему сразу не сказали? Что это из книжки? Что нет никакой Веры Кукушкиной?

— Ну, кто же мог предположить, что у вас не шутка, а целая драма… — Бельский отвёл взгляд, впервые с начала разговора. — К тому же, вы забываете, что представились философом. Вы просили совета. Мне разве в голову могло прийти, что вы дантист в овечьей шкуре. И что за Верой Кукушкиной такое водится — что она так может обойтись с живым человеком — такое разве кто мог предугадать…

— То есть существует всё-таки? — взвизгнул Миша. — Вера Кукушкина — существует?

— Миша, успокойтесь, ради всего святого, — Бельский вжался в спинку кресла. Его голос срывался. — В известном смысле — ну, разумеется, она существует. Иначе бы мы с вами о ней не разговаривали, согласитесь. Несомненно, есть героиня моего учебника. Несомненно, была женщина, которая присвоила имя моего персонажа и под этим именем…

— Кто. Эта. Женщина, — оборвал его Миша. После чая, на солнце, в просиженном кресле, в одном журнальном столике от батареи неуправляемого отопления ему страшно хотелось пить. — Не морочьте мне голову. Скажите просто, кто эта женщина. Без всякой философии. Я сразу же уйду.

Бельский отпустил чашку, чтобы развести руками.

— Я не знаю, Миша. Я не знаю, кто была эта женщина. Честное слово старого философа.

Миша уткнул подбородок в грудь. Зажмурился. Прикрыл рукой опалённую сторону лица. Он думал, что заплачет, но, пожалуй, ошибся.

— Миша?

— Пииииздец, — простонал Миша.

В следующее мгновение он рванулся прочь: от солнца, от Бельского, от жажды, от известного смысла, в котором существовала Вера. Он рванулся из кресла, забыв про учебник и чашку в блюдце.

Он помнит, как чашка разлетелась вдребезги возле кожаных шлёпанцев Бельского. Он также помнит, как разбилось блюдце, потому что блюдце должно было разбиться, и тот факт, что оно уцелело, попав на шлёпанцы, едва ли имеет значение. Иногда ему кажется, что он помнит и синюю обложку на старом паркете — то ли слева, то ли справа от Бельского, и ему стыдно, потому что он должен был поднять её первой и обязательно взять с собой. Стыд усиливается и начинает жечься, когда Миша вспоминает, что не поднял вообще ничего, даже не извинился, даже не слушал перепуганный, жалкий голос Бельского, хотя тот верещал, как заведённый. Когда Миша уверен, что никто не смотрит, стыд заставляет его стиснуть зубы и веки, потому что вместо извинений, вместо всего, что пристало Мише из ленинградской семьи средней интеллигентности, он вытащил бумажник, выдернул купюры из среднего отделения — тысячи две или три, все свои последние рубли, точной суммы он не помнит, — и, уже разворачиваясь, швырнул в сторону Бельского.