Константин Смелый - Кругом слоны, Миша

Миша не помнит, как обувался, как справился с двумя замками и хлипкой цепочкой на входной двери, но, похоже, без помощи Бельского — тот вроде бы оставался в комнате — и всё-таки справился, потому что следующее мгновение, застрявшее в памяти, состряпано на лестнице: он бежит вниз, пропуская по две ступеньки, его рука волочится за ним по перилам и нарывается на кривую шляпку — то ли гвоздя, то ли шурупа, — которая уже много лет знакома жителям подъезда и частым гостям, но сокрыта от случайных посетителей. Он почти не чувствует боли, хотя рваная линия на ладони мгновенно заполняется красным, и он вряд ли задерживается у шляпки дольше, чем на пару секунд, но успевает разобрать и запомнить слова «таня я тебя люблю», врезанные в дерево на такую глубину, что двум слоям коричневой краски не удалось их затопить.

Следующая, заключительная сцена раздута до масштабов эпического полотна: он снова на Обводном канале, снова у моста, по которому катится Лиговский. Он разжимает окровавленную ладонь, морщась от колючей боли и всё того же солнца, он запускает руку в карман, вытаскивает ключи, нацепленные на брелок с рижской церковью, размахивается, бросает, и ключи взлетают высоко-высоко и сверкают на солнце, прежде чем шлёпнуться в середину канала, обрывисто булькнув на прощание.

Безусловно, в первые дни или даже недели он ещё хранил исходное сырьё для этой сцены. Он ещё помнил, что вообще не пошёл в сторону Лиговского. Он помнил, что пошёл к автовокзалу, где стояла машина, и там перебежал на набережную, и там достал ключи левой, невредимой рукой. Он выбросил их почти вальяжно, словно кидал монетку на память в римский фонтан. Они упали метрах в трёх от берега, и его осоловевшие глаза не видели никакого сверкания, а уши различали только грохот вонючих фур за спиной.

Подростки, курившие на балконе, ушли сразу после заката. Над горизонтом с лютеранской колокольней ещё полчаса гасло небо — густо-малиновое снизу, чернильно-синее сверху, таинственно бледное между верхом и низом. Когда погасло небо, ушла пара, говорившая на тональном языке.

Вскоре после них ушла последняя семья с маленькими детьми. Ушли три женщины, которые долго о чём-то спорили, рассевшись на диванах вокруг ноутбука и кучи глянцевых брошюр. Ушла компания румяных мужиков атлетического телосложения. Появилась вечерняя молодёжь. Средний возраст публики задрожал вокруг отметки «двадцать три».

Около шести Миша спустился за второй добавкой. Потом сходил в туалет. В обоих случаях брал с собой перчатку, как и в первый раз, но боялся уже не так сильно. Час пик давно кончился, все приходящие были на виду, никакой суматохи, никакой очереди. А главное, он заметил, что устаёт. Шок выдыхался. Опухоль в памяти ещё пульсировала, ещё держала за шкирку, но уже не было сил ни фантазировать до тошноты, ни трястись всем телом. Он смирился с тем, что досидит до закрытия. Теперь досиживал, почти умиротворённо. Минуты напролёт думал о посторонних вещах. Почти не глядел в сторону спиральной лестницы, откуда ещё пару часов назад без конца выныривала женщина с неясным лицом. В сером пальто в ёлочку. С лиловыми пятачками пуговиц.

За час до закрытия он даже достал телефон. Открывая браузер, улыбался от облегчения. Ему снова было интересно, что пишут в интернете.

Но выяснить, что же там пишут, ему не дали. Средний возраст публики неожиданно подскочил года на полтора. На второй этаж поднималась Мишина жена с подносом в руках. Бывшая жена. Миша в панике посмотрел на перчатки. Он не успевал незаметно убрать их со столика. Жена ещё шла по спиральной лестнице, но уже глядела прямо на него. Между тем средний возраст продолжал расти. Стрелка подползала к отметке «тридцать». За женой поднимался владелец трёхэтажного коттеджа на берегу озера. Мелкий железнодорожный начальник Вальгрен. Миша знал, что будет дальше. Ну естественно. Ну не могли же они просто поулыбаться и помахать ручками из прекрасного далёка. Найти себе место в глубине зала. Завались же было свободных мест, одно другого дальше. Нет, нужно было рвануть прямо к его столику. Замутить сеанс дружеского общения.

— Привет, Мишка! — жена зависла над ним со своей улыбкой. — Тоже в цивилизацию выбрался? — и, не дожидаясь ответа: — Не возражаешь, если мы составим тебе компанию?

— Нет, конечно! — Миша сдвинул перчатки на край столика. — Вэлькомна! Хэй, Сёрен!

— Tjänare, — бросил Вальгрен запанибрата.

От его глаз расходились добрые морщинки. Вообще, мужик Вальгрен был неплохой. С чувством юмора. И правая тройка сверху, которую Миша делал ему осенью, в широкой ухмылке смотрелась отлично. Но сейчас Вальгрен был не к месту. Оба они были не к месту.

— Vi har just varit på bio, — сообщила жена, усаживаясь напротив. — Tänkte det skulle va gott med en liten matbit efteråt. Eller hur, Sören?

Она опустила поднос рядом с перчатками. На подносе стояли два апельсиновых сока и блюдце с вегетарианским бутербродом. Вальгрен приставил второй бутерброд — с беконом. Перетащил стул от соседнего столика. Сел. Охотно подтвердил, что да, были в кино. Да, решили перекусить.

— Что смотрели? — спросил Миша.

Он понял — с ужасом и ненавистью ко всем на свете, — что устал больше, чем думал. Ему не хватало сил на светскую болтовню по-шведски. Тем более с участием жены.

— Vad har vi sett? — перевела/переспросила жена. Как обычно. Вальгрен произнёс английское название и заговорил слова, которые Мишу вообще не интересовали.

Кивая в такт словам Вальгрена, жена протянула руку за соком.

— Ой, а ты не один? — она отдёрнула руку. Бросила взгляд в сторону туалета. — Я только щас заметила, что перчатки женские, — она согнулась над столиком и запустила руку за спину, как будто хотела одёрнуть свитер. Её ноздри втянули воздух над перчатками.

Вальгрен замолчал. На его лице повисла добродушная улыбка. Он никогда не требовал немедленного перевода. Как-то раз объяснял даже, почему. Мол, одно из двух: или переведут позже, или его это не касается. Хороший всё-таки мужик. Как-нибудь в другой раз — хороший мужик.

— Один, конечно! — возмутился Миша. — А это — откуда я знаю — забыл кто-то. Надо на кассу отнести не забыть…

Секунд пять жена изучала его глаза. Пока он их не опустил. Ему и до развода было не по себе от этого взгляда. Теперь, после развода, да ещё после бдения над перчатками, — ему стало жутко. Когда она его завела, взгляд этот? После переезда? В Швеции он у неё точно был с первых дней. Когда он пить начал на второй месяц, пока на курсы ещё ходил, — да, сто процентов так смотрела. Чуть ли не каждый вечер. Он и пить-то бросил, главным образом, чтобы не смотрела больше. По крайней мере, чтобы не каждый вечер.

— Аа, — сказала жена.