Александр Егоров - Третья линия

— Ты помнишь, как мы приехали сюда? — спросил он. — Я почему-то нет… — Голос прозвучал глухо, будто он говорил в подушку.

Долли безразлично пожала плечами.

— Мне все равно, — сказала она. — Я хочу тебя убить. И странно, что я не сделала этого раньше.

— А туман? Никогда не видел на море такого тумана. — Он провел рукой по мокрому лицу.

— Да, туман… — откуда-то издалека отозвалась Долли. Ее было почти не видно за серой пеленой. — Но это неважно, милый. Вопрос в том, что может скрываться в тумане, а не откуда он вдруг появился.

Наутро туман не рассеялся. Он был не таким густым, как накануне вечером, но уже в сотне шагов предметы теряли свои очертания, превращаясь в бесформенные тени.

Громада дома на небольшом холме наводила на мысли о китах, выбрасывающихся на берег.

Облонский стоял на берегу и швырял в неправдоподобно спокойное море камешки. Негромкие всплески были единственным звуком, нарушавшим рассветную тишину. Даже волны накатывались на берег с едва различимым шелестом, словно не желая тревожить безмолвие, окутавшее все вокруг мягким толстым одеялом.

Скальпелем вспорол тишину крик чайки. Облонский вздрогнул, и сердце его сжалось от тягостного предчувствия. Ощущение было настолько сильным, что камешек выпал из ослабевшей руки, и тихий стук, когда он соприкоснулся с землей, показался Облонскому грохотом лавины. Он попытался успокоиться, убеждая себя, что все эти предчувствия — вздор, что всему виной этот унылый пейзаж, и тишина, и тоскливо-тревожный крик птицы… Но доводы рассудка оказались бессильны. Ему снова пришло в голову, что он не помнит, как оказался на этом берегу, и от этого тревога только усилилась, постепенно превратившись в противный липкий страх.

Облонский замер, слушая неровное биение сердца. Ладони взмокли, и он вытер их о брюки… Еще немного, и он помчится, не разбирая дороги, прочь от этого странного берега. И только скользнувшая по краю сознания мысль, что он потом умрет со стыда, вспоминая, как бежал, испугавшись обыкновенной чайки, заставила его остаться.

В этот момент со стороны моря донесся новый звук, приглушенный расстоянием и туманом. Прислушавшись, Облонский понял, что это скрип уключин и тихие всплески воды, потревоженной лопастями весел.

«Анна», — подумал он и с облегчением вздохнул.

— Ну, что тут у вас произошло? — спросила Анна, закуривая длинную тонкую сигарету.

— Выпьешь чего-нибудь? — Облонский подошел к стойке бара.

— В такую рань? Нет, сделай мне кофе, пожалуйста, mon ami. Жуткая дорога. Думала, заблудимся в этом проклятом тумане. И лодка такая неудобная. Угораздило же вас забраться в такую даль…

— Да уж… А я, пожалуй, выпью. — Облонский взял со стеклянной полки бутылку коньяку и подбросил ее на ладони. — Иногда хорошо начинать день с рюмочки-другой коньяку. Поднимает настроение. Добавить тебе немного в кофе?

— Чуть-чуть.

Анна прошлась по гостиной, разглядывая большую, со вкусом обставленную комнату, которая темной массивной мебелью, до блеска натертым наборным паркетом и внушительных размеров камином напоминала залу средневекового замка. Стены из мореного дуба от пола до потолка были украшены затейливой резьбой. Тут и там, без всякого намека на упорядоченность и симметрию, были развешены звериные шкуры — трофеи неизвестного охотника, а над камином красовались его орудия труда: изящное, очень дорогое на вид охотничье ружье, патронташ, под завязку набитый патронами, и потертый ягдташ.

С мрачноватой обстановкой резко контрастировала блестевшая хромированными деталями и подсвеченной батареей бутылок стойка бара в дальнем углу комнаты. Удивительным образом стойка делала гостиную уютной и радостной, несмотря на серый свет хмурого утра, льющийся из высоких, от пола до потолка, окон.

Анна села в одно из низких кожаных кресел.

— Необычная комната. Есть в ней что-то… — она пощелкала пальцами, подбирая нужное слово, — ненастоящее. Не комната, а театральные декорации, не находишь? Только из разных спектаклей. Чей это вообще дом?

— Не знаю. Не сочти меня чокнутым, но я не представляю, кому принадлежит этот дом, что я здесь делаю и как сюда попал. Чудовищные провалы в памяти.

— Но меня-то ты узнал?

— Тебя узнал, — неуверенно сказал Облонский, подавая ей кофе.

Анна взяла чашку, сделала маленький глоток и сморщила нос.

— Много коньяка.

— А ты? Ты знаешь, почему здесь?

Анна на секунду задумалась.

— Ты меня звал…

— Звал…

Две фразы, лишенные интонаций, прозвучали в гулкой тишине комнаты, как реплики незаконченной пьесы.

— Чертовщина какая-то. — Облонский потер лоб.

— Интересно. Пока ты не спросил меня, я была полностью уверена, что все прекрасно знаю и отдаю себе отчет в своих действиях. А сейчас… Знаешь, иногда бывает, что вдруг ты забываешь, как пишется какая-нибудь буква. Такое секундное умопомрачение, крошечное замыкание в синапсах. Со мной нечто похожее происходит. И все же… Ты ждал меня?

Теперь это был вопрос.

— Пожалуй.

— Что случилось? Вид, как у нашкодившего кота.

Облонский налил себе коньяка и сел напротив сестры.

— Да я и есть нашкодивший кот, — сказал он. — По мнению моей супруги.

— Как же ты нашкодил?

— Долли утверждает, что я изменил ей с какой-то женщиной.

— Что значит, утверждает?

— Той значит.

— А на самом деле ты…

— Я не помню.

— Mon ami, мне можешь сказать правду.

— Я и говорю тебе правду, черт возьми! — Облонский со стуком поставил стакан на стол.

— Не помню я ничего подобного. Не помню! Но Долли вбила себе в голову, что у меня есть другая женщина. Якобы она нашла какие-то письма или что-то в этом роде. Полнейший бред…

— И что? Неужели наша милая овечка Долли злится?

— Обещает меня убить.

— В общем-то, она права, — сказала Анна, дуя на горячий кофе. — На ее месте я бы тебя убила.

— И ты туда же! — всплеснул пухлыми ладонями Облонский. — Говорю же тебе — я понятия не имею, с чего вдруг Долли пришла в голову эта чушь.

— Да, да, конечно. Хотела бы я посмотреть на мужчину, который скажет в подобной ситуации что-нибудь другое. — Анна затушила сигарету и посмотрела на брата. — Ладно, бог с ним. Помнишь ты или нет, теперь уже неважно. Что думаешь делать? Разводиться?

— Ну-у… Разве это причина для развода? Почему я должен разрушать свою жизнь из-за чьих-то бредней? Господи, ты бы слышала, что она мне тут наговорила… Впрочем, идея одна: измена — худшее из преступлений. Но вариаций была масса. Порой очень оригинальных. И как вывод — я должен умереть. Понести, так сказать, заслуженное наказание. Ну не чушь?!

— Как мелодраматично, — усмехнулась Анна. — В горе и в радости, пока смерть не разлучит… Что ж, в каком-то смысле она последовательна. Достойно уважения.