Юрий Поляков - Гипсовый трубач

Соавторы, увлеченные творческим прорывом, к обеду припозднились, но в номер все-таки заскочили и хлопнули перцовки. Пробегая по оранжерее, они встретили Веронику. На изменщице был черный велюровый спортивный костюм, выгодно обтягивавший ее гимнастическое тело. Автор «Преданных объятий» с удовлетворением отметил то, что старался прежде, в браке, не замечать: ноги мерзавке достались явно коротковатые, и сейчас, когда она была не на каблуках, а в спортивных тапочках, это сразу бросалось в глаза. Кокотов изобразил лицом брезгливую отстраненность и собирался молча пройти мимо, однако Жарынин нарочно остановился, раскланялся, поцеловал ручку, рассыпался в комплиментах:

— Такая красивая женщина — и одна! Ай-ай-ай! Это опасно! Гелий Захарович рискует…

— Здесь? В «Ипокренине»? Бросьте! — улыбнулась Вероника и, не глядя на Кокотова, произнесла через силу: — Здравствуй, Андрей!

— Добрый день! — буркнул писодей, разглядывая кактус и недоумевая, почему синий цветок никак не завянет.

— Да, здесь! — подхватил игровод. — Это очень опасное место! Я знаю одного талантливого юношу, который прибыл сюда почти девственником и за неделю стал матерым донжуанищем…

— Уж не ты ли это, Коко? — прыснула вятская обманщица.

— Я сюда работать приехал, — желудочным голосом ответил Андрей Львович.

— А где же наш повелитель пресмыкающихся? — полюбопытствовал режиссер.

— Повелитель уехал в Москву — с Шерстюками договариваться, — с едва уловимой брезгливостью сообщила Вероника.

— Если будет скучно, милости просим… Развеселим!

— Спасибо, но я сюда обычно приезжаю, чтобы побыть одной. До ужина!

Проводив влипчивым взглядом удаляющиеся ягодицы Вероники, Жарынин дружески хлопнул соавтора по плечу:

— Не журитесь, коллега! Радуйтесь, что избавились от нее! Зачем вам лишняя дюжина рогов?

…В опустевшей столовой Татьяна с нарочитым шумом собирала со столов посуду и, увидев опоздавших, неприветливо блеснула золотым зубом: мол, вы бы еще завтра пришли, сочинители! Под пальмой, на месте скандального Жукова-Хаита, сидел тихий, гладко выбритый, аккуратно причесанный незнакомец в потертом джинсовом костюмчике и пестрой рубашке с отложным воротником. Попивая компот, он с симпатией разглядывал панно Гриши Гузкина и морщил интеллигентное лицо, когда злая официантка швыряла грязные тарелки или приборы с особым грохотом.

— Здравствуйте, коллеги! — Незнакомец вежливо привстал и даже сделал такое движение рукой, словно приподнял шляпу. — Отличный сегодня денек!

— Великолепный! — кивнул Жарынин, усаживаясь.

— Здравствуйте, — эхом отозвался писодей, уверенный, что где-то уже видел этого человека.

— Бабье лето, — сообщил джинсовый, чуть пришепетывая. — Помните, у Марика Животинского?

Конечно, перевод не передает всех нюансов идиша. Но что же делать…

— А кто перевел? — полюбопытствовал Кокотов.

— Я… — полузнакомец скромно потупился. — Великий был язык! Погиб, сгинул, исчез, как и вся грандиозная местечковая Атлантида, измученная погромами и потопленная в крови революции.

— А я-то думал, что местечковые писатели просто переехали в Москву и перешли на русский язык, окончательно его испортив! — ехидно возразил игровод.

— Наглая имперская ложь! Переступив черту, мы обогатили Русь ветхозаветной мудростью и новыми смыслами.

— Спасибо! До сих пор не знаем, что с этим богатством делать! — съязвил режиссер, бросив косой взгляд на «Пылесос».

— Большой художник, не правда ли?! — воскликнул знаток идиша.

— Кто?

— Гузкин.

— Огромный!

— Я недавно слушал его интервью на «Эго Москвы». Светлый ум! Он ведь теперь роман сочинил. Знаете?

— Еще бы! Какой же еврей не хочет быть великим русским писателем! — подтвердил Дмитрий Антонович.

— А что сегодня на обед? — встрял Кокотов, чувствуя, как разговор сползает в непростительный антисемитизм.

— О! Вы не поверите, порции увеличились в два раза!

Тем временем Татьяна подкатила тележку и, словно подтверждая сказанное, выставила на стол тарелки с супом, где, к удивлению обедающих, появились очевидные признаки мяса. Предложенные на второе сосиски тоже успели подрасти: Огуревич держал слово.

— А куда все подевались? — удивился Жарынин, оглядываясь.

— Письмо сочиняют, — ответила официантка.

— Какое письмо?

— Проценке разрешили внаглую по холодильникам шарить. Нотариус заверил. Пишут коллективный протест.

— Танюша! — проговорил полузнакомец ласково. — Мне бы еще компотику!

— Без проблем, — грозно ответила подавальщица и грохнула перед ним граненый стакан, полный давно забытых сухофруктов — изюма, урюка и прочего витаминного безрассудства.

— Благодарю, голубушка!

Он принялся за компот, а соавторы — за суп. Сначала ели молча — только ложки торопливо скребли по дну тарелок, да знаток идиша звучно обсасывал, держа за хвостик, сморщенную черную грушу.

— А вы слышали, какая радость?! — воскликнул он, съев сухофрукт.

— Что еще случилось? — насторожился игровод, приступая к сосискам, почти погребенным в тушеной капусте.

— Принято решение поставить в Москве памятник Бродскому. Рядом с американским посольством.

— Наконец-то! — обрадовался режиссер. — Так, может, и до Тютчева дело дойдет.

— Насмешничаете? — поджал губы джинсовый и глянул на Жарынина, как мудрый пращур — на ребенка, который слепил куличик из погребального пепла.

— Что вы, Федор Абрамович! Сердечно рад! А когда мы будем иметь счастье видеть очаровательную Анастасию Михайловну?

— Дня через три. Она сдает объект. Ну, будьте здоровы! — Он промокнул губы квадратиком туалетной бумаги, встал, прохладно кивнул и удалился обиженным шагом.

— Это кто был — Жуков-Хаит? — глядя ему вслед, шепотом спросил Кокотов.

— Да, это он.

— Невероятно!

— Перекоробился… — философически вздохнул игровод.

— Но так не бывает!

— Бывает, и даже чаще, чем вы думаете.

— Ничего не понимаю!

— А вы и не поймете, пока не узнаете удивительную историю рода Жуковых-Хаитов.

— Расскажите!

— Когда закончим синопсис.

— Нет, сейчас.

— Авансом, что ли?

— Ну, хотя бы и авансом.

— Я смотрю, вам понравилось… Татьяна, еще сосисок и компота! — крикнул Жарынин. — Мне и Андрею Львовичу!

— Я наелся.

— Проголодаетесь. Возьмем с собой, в номер. Идемте! Это длинная история…

…Итак, вообразите: начало двадцатых годов, только что закончилась кровавая Гражданская война. Юная красавица Юдифь, единственная дочь киевского ювелира Соломона Гольдмана, двоюродная сестра уже известного вам Кознера, служит в местной ЧК, куда ее по-родственному устроил кузен. Работа рутинная: реквизировать буржуев, расстреливать заложников — профессоров, попов, монархистов, контриков, ловить и перевоспитывать бандитов. Ах, как она была хороша, эта Юдифь! Весь карающий орган революции, несмотря на страшную занятость, был влюблен в ослепительную девушку: и латыш Арвид Пельше, и венгр Атилла Спелеш, и китаец Чжау Вей, и чех Ярослав Мосичка, и поляк Анджей Кокотовский…