Юрий Поляков - Гипсовый трубач

В ту пору «пионерский сюжет» стал обретать в моем воображении явные черты разоблачительной прозы, хлынувшей тогда на страницы журналов бурным селевым потоком. Мне грезилась жуткая история о том, как чистую трепетную любовь героев, зародившуюся в душной оторопи цветущего шиповника, затоптали хромовыми сапожищами, испоганили очными ставками, сгноили на мордовских нарах безжалостные гэбэшники. Тем временем вовсю шла Перестройка, смысл которой мало кто тогда понимал. Думаю, и Горбачев тоже. Сейчас этот геополитический попугай уверяет, что, уже сев за штурвал ставропольского комбайна, собирался извести Советскую власть. Ерунда, он, как и все, исключая, конечно, Рейгана и Тэтчер, хотел социализма с рынком и человеческим лицом. Но птички на рыбках не женятся. Между прочим, само слово «перестройка» — в смысле серьезных преобразований государственной системы — пришло к нам из эпохи Александра Второго Освободителя. Но ведь ни один грамотный строитель не начинает капитальный ремонт здания с перепиливания несущих балок и подрыва фундамента. А именно с этого начали и в 1917-м, и в 1991-м… Тенденция однако…

Особенно поусердствовали в разрушении Большой России писатели, традиционно имевшие огромное влияние на умы. Причем постарались и либералы, и почвенники. Сейчас уже подзабыли, именно лидер «деревенщиков» Валентин Распутин с трибуны съезда пригрозил, что, мол, если Россия выйдет из состава СССР, мало никому не покажется. «Вот оно как!» — переглянулись от Ташкента до Киева сановные сепаратисты с партбилетами в карманах. Увы, читатель, принцип интернационализма, записанный в конституции Красной империи, помог ей не больше, чем заповедь «не прелюбодействуй!» моногамной семье. А уж как наши «демократы» костерили страну — даже вспомнить страшно: и «Россия-сука», и «Россия-мачеха», и «Верхняя Вольта с атомным оружием», и «Освенцим в одну шестую часть суши»… К началу 90-х у людей сложилось ощущение, что черт угораздил их родиться в самом неподходящем государстве, которое необходимо срочно разрушить до основанья, а затем…

Какое отношение эти «мемуаризмы» (до «мемуаразмов» я, надеюсь, еще не дожил) имеют к истории написания «Гипсового трубача»? Самое непосредственное. Напомню, мой «Апофегей», вышедший в «Юности» в 1989-м, стал не только эротическим прорывом советской литературы (наш ответ «Темным аллеям»!), но и серьезной политической акцией. В этой повести я весьма язвительно изобразил конфликт между Горбачевым и Ельциным (особенно поглумившись над Борисом Николаевичем), а именно этот конфликт определял всю тогдашнюю политическую ситуацию в стране. И даже в мире! Это с годами кажется, что все произошло именно так, ибо иначе быть не могло. Могло! Вспомните, как Ельцин вдруг не прошел в Верховный Совет РСФСР, и никогда бы не стать ему первым президентом России, не уступи ему свое место прекраснодушный профессор из Омска. Тогда все и завертелось. Бывают такие периоды, когда история похожа на уравновешенные весы, и случайный комарик, присевший на одну из чаш, способен непоправимо качнуть рок событий в ту или иную сторону.

«Апофегей» вышел именно в такие дни, осенью 1989-го, и не случайно вызвал шквал негодования в либеральном стане, где я навсегда стал персоной нон-грата. Дошло до того, что Ельцин на митингах вынужден был объяснять, что клеветническая повестушка Полякова написана по гнусному заказу «партократов» и на радость «агрессивно-послушному большинству». Так витиевато в ту пору либералы называли основную часть народа, не желавшего развала страны и безоглядного прыжка в рынок. Нет, я не страдаю манией величия и понимаю: моя сатира на будущего «царя Бориса» была крошечной частицей неудавшегося сопротивления силам распада. Но все-таки, черт возьми, и я повитал в сферах геополитики…

А теперь, отбросив иронию, зададимся вопросом: надо ли писателю участвовать в политических битвах? Убежден: надо! Ибо затворяться в замке из слоновой кости в ту самую пору, когда какие-то негодяи затевают извести твою Родину, подло и недостойно. Но есть и другая сторона медали: писателя обычно захватывает эмоционально-нравственная стихия борьбы, и ему совершенно неведомы те тайные союзы, сговоры, комплоты, компромиссы, которые в конечном счете и определяют исход схватки. Писатель — это трепещущий флаг на башне, а какие тем временем идут переговоры в этой самой башне — за обильным столом, — ему, бедному, бьющемуся на историческом ветру, неведомо. Потом, спустя годы, многое становится яснее, понятнее… И мы умиляемся над «Летом Господнем», над сладким плачем по канувшей Расеюшке. Но почитайте, что писал тот же Иван Шмелев до революции. Что его возмущало и бесило? Да примерно то же самое, что стало умилять через двадцать лет.

Но вернемся в бурный 1990-й год. После скандального «Апофегея» я, молодой, полный «веселой злобы» литератор, засел наконец за «Гипсового трубача». Название явилось само собой из той песни, которую мне все-таки удалось сочинить для композитора Тенгиза. Надеюсь, он жив и благоденствует в новой Грузии, независимой, как цветок персика. Сюжет повести, как я уже сказал, под влиянием политических треволнений претерпел изменения и обрел откровенно перестроечные черты. Нет, пионерский лагерь остался. Сохранилась и беззаконная страсть, бросившая вожатого-практиканта Львова теперь уже в зрелые, но пока еще нежно-хваткие объятья замужней воспитательницы Зои.

Однако ночные отлучки парочки из спального корпуса, их упоительные бесчинства в росистых июльских травах выследил и заснял лагерный фотограф, ранее отвергнутый пылкой, но разборчивой Зоей. Снимки легли на стол директора лагеря, злобного партократа, сброшенного на эту унизительную должность за какую-то жуткую провинность. Зоя с утречка, не остыв от своего позднего женского счастья, вызвана к начальству, ей предъявлены уличающие фотографии и ультиматум: или снимки отправляются к законному мужу, ревнивому, к тому же вооруженному военнослужащему; или она идет на компромисс. А именно: на днях попариться в баньке приезжает большой начальник, от которого зависит, скоро ли окончится опала директора лагеря. И если Зоя как следует поработает веничком, а бонза останется доволен, в этом случае…

Такие потаенные баньки для своих имелись тогда во всех приличных учреждениях, именно там велись тайные беседы о политике, несовершенствах социализма и переговоры о поставках фондированных материалов. Пили там, конечно, много и вредно. Не обходилось, говорят, и без добровольных дам в крахмальных простынках. Но это, в сущности, и весь страшный компромат, который, клокоча от возмущения, перестроечная литература наскребла на «красных директоров». Метнуть баскетбольную команду проституток на своем личном самолете в Куршавель и устроить там дебош в самом дорогом отеле — такое советским воротилам не могло пригрезиться даже в самых похмельных снах…