Юрий Поляков - Гипсовый трубач

— Что? — испуганно переспросил автор «Бойкота».

— Ничего, садитесь скорее! Здесь нельзя парковаться. Кидайте вещи! — Он ткнул мокасином в кокотовский чемодан.

Крышка багажника была предусмотрительно откинута Писатель осторожно поместил вещи в нишу, обтянутую изнутри серым рубчатым велюром, точно сундук для хранения драгоценностей. Там уже покоилась большая и длинная, как обожравшийся удав, адидасовская сумка. Затем через гостеприимно распахнутую перед ним дверцу Андрей Львович забрался на переднее сиденье, тщательно пристегнулся и осторожно устроил ноутбук на коленях. В салоне пахло ночным клубом. Жарынин плюхнулся рядом, повернул ключ зажигания, лихо съехал с тротуара на мостовую, дал газу — и машина ринулась вперед.

Некоторое время мчались молча. Писатель, скосив глаза, обнаружил, что профиль у режиссера хищный и волевой, брови лохматые, а небольшие курчавые бачки тронуты благородной сединой. Почувствовав, что его рассматривают, водитель на мгновенье повернулся к пассажиру — и взгляды их встретились. Глаза у Жарынина оказались серо-голубые, почти выцветшие и в то же самое время очень живые, даже возбужденные. Такого сочетания Кокотову до сих пор, кажется, встречать не доводилось.

Тем временем странный водитель летел вперед, резко обходя другие автомобили, порой для этого выскакивая на встречную полосу. Иногда он комментировал очередной свой маневр разными фразами, обидными для прочих участников движения. Особенно Андрею Львовичу запомнились слова, брошенные вдогонку обомчавшему их с космической скоростью джипу:

— Ишь ты, сперматозоид-спринтер!

— «Мерседес»? — спросил робко Кокотов, чтобы как-то завязать разговор, и погладил отделанную деревом крышку «бардачка».

— «Вольво», — ответил режиссер, глядя на дорогу взором профессионального убийцы.

— А откуда, Дмитрий Антонович, вы узнали, где я живу? — он наконец задал вопрос, беспокоивший его со вчерашнего дня.

— Нанял двух отставных гэбэшников — они вас и выследили!

— Нет, я серьезно! — хохотнул писатель.

— А если серьезно — я живу от вас через два квартала. Дом Госснаба знаете?

— Знаю. Хороший дом. Из бежевого кирпича и окнами в парк…

— Точно.

— И давно вы там живете?

— Еще коммуняки квартиру дали.

— Так вы вроде… с коммунистами…

— Я — да! А жена — нет. Она у меня по общепиту.

— Повезло. Только что-то я вас ни разу не встречал здесь, в нашем районе…

— Я часто в отлучках. Иногда подолгу… Потом, я на машине езжу, а вы пешком. Но однажды мы все-таки сталкивались. Помните, на вас собака набросилась?

— Здоровая такая! Черная. Конечно помню… Она же мне штаны разорвала! — почти радостно подхватил Кокотов.

— Ну вот — это был мой Бэмби. Бедный Бэмби!

— Ничего себе, Бэмби. Его-то я помню. Очень, кстати, необычная собака…

— Помесь черного королевского пуделя с ризеншнауцером. Страшное дело: пуделиная дурь, помноженная на ризеншнауцерскую агрессивность!

— Действительно, странный пес! Ни с того ни с сего… А вот вас я совершенно не запомнил! Наверное, от испуга.

— Наверное. Вы никогда не писали про собак?

— Нет, — сознался Кокотов.

— Напрасно. Настоящий писатель обязательно должен сочинить что-нибудь про собак, про детей и про выдавленного раба.

— А вы про собак ничего не снимали?

— Нет, но у меня есть роскошный сюжет для короткометражки. Рассказать?

— Если не жалко…

— Не жалко! — Режиссер поудобнее устроился в водительском кресле. — Вообразите себе, Андрей Львович, такую историю. Некий гражданин (назовем его Василием) выходит, как и вы, вечером во двор своего дома — подышать воздухом. Он только что в хлам рассорился с женой, и все внутренности у него вибрируют от гнева, как у дешевой стиральной машины. Семейная жизнь представляется ему гнуснейшим способом существования, недостойным взрослого человека. Умиротворяя себя сладостными картинами предстоящего развода и будущего упоительного мужского самоопределения, он прогуливается меж дерев, постепенно приходя в себя. Но вдруг из темноты с омерзительно-визгливым лаем ему под ноги бросается лохматая болонка, похожая на тряпичную швабру, какими моют кафельные полы. От неожиданности Василий страшно пугается, хватается за сердце и с холодной оторопью понимает, что никуда он из семьи не денется, что это, как выразился Сен-Жон Перс, «парное одиночество» у него навсегда, что вот так, до гроба, он и будет брести по жизни, булькая внутренней тоской…

А следом за визжащей собачонкой из темноты вышел хозяин (назовем его Анатолием) и произнес подлейшую по смыслу фразу:

— Не бойтесь, товарищ, он не кусается! Тоша, ко мне! Ах ты, мой мальчик!

Пес, презрительно задрав на Василия лапку, сделал свое собачье дело, радостно вернулся к хозяину, и они вместе исчезли в темноте.

Возможно, случись подобный инцидент в какой-то другой день, Василий посмеялся бы над этим кинологическим недоразумением и забыл. Но тут все сошлось. И в предосудительном поведении болонки он ощутил вызов, который бросает ему судьба. Мол, кто ты? Мужчина или деревяшка, которую пилит жена и метит безнаказанно случайный кабыздох? Кроме того, обращение «товарищ» выдавало в подлом собаководе явного пролетария, приверженца красно-коричневых идей, а Василий, надо заметить, имел высшее техническое образование и голосовал исключительно за Явлинского.

— Но лично мне Явлинский никогда не нравился! — сообщил, прервав рассказ, Жарынин.

— Почему же?

— У него лицо обиженного младшего научного сотрудника, которому в институтской столовой недолили борща…

— Лучше рассказывайте дальше! — попросил Кокотов, сдерживая в сердце ползучую политическую обиду.

— На чем я остановился?

— На судьбе!

— Да, на судьбе, так вот… Соединение всех этих обстоятельств, невинных поодиночке, привело к тому, к чему приводит соединение купленных в супермаркете безобидных по отдельности химических ингредиентов, а именно: к бомбе. Она-то и взорвалась в сердце Василия. Однако бежать в милицию и подавать заявление на неведомого прохожего, чей четвероногий друг обмочил тебе джинсы, — смешно и бессмысленно…

— Это верно, — кивнул Кокотов. — Мой товарищ неделю пытался подать заявление по поводу исчезновения жены. Безрезультатно. Наконец она вернулась, причем без всяких объяснений, после недельного отсутствия. Конечно, мой друг вспылил. И что вы думаете? У нее заявление по поводу абсолютно внутрисемейного синяка под глазом тут же приняли. И моему другу пришлось продавать машину, чтобы прикрыть дело…

— Да… милиция — произвольная организация… — рассеянно согласился Жарынин. — Но вернемся к Василию! Он в тяжелой задумчивости придя домой, заперся там, где мог побыть в одиночестве, — в туалете. И ему на глаза попалась газета «Отдыхай!» (ее бесплатно кладут в почтовый ящик) с объявлением: