Юрий Поляков - Гипсовый трубач

— Да, я хочу есть! — закричал с вызовом Проценко, и его пальцы закрутились с нечеловеческой быстротой. — Я люблю есть. Я обожаю есть! Это единственное, что мне осталось из земных радостей. Но то, что дают здесь в столовой, это выше моих сил! Я скоро умру. А мне никто ничего вкусного не приносит. Никогда! А вам тащат и тащат — сумками. Но вы в еде ничего не понимаете! Разве можно печеного карпа поливать кетчупом? Невежды! Вы недостойны настоящей еды! Хотите устроить мне голодомор? Не выйдет! И я буду, буду, буду красть вашу жратву! Бейте меня, убейте! Буду! — С этими словами он отвесил свой знаменитый проценковский полупоклон и покинул холл легким шагом любимца публики.

Возникло смятение, раздались крики возмущения, группа крепких еще стариков под водительством Яна Казимировича бросилась, чтобы скрутить и вернуть нахала на суд коллектива, но тут кто-то истерически закричал:

— Включайте телевизор! Началось!

Пока лихорадочно, путая кнопки пульта, рыскали по каналам, Жарынин интимно склонился к шее Натальи Павловны и шепнул:

— Теперь считают, что бабло побеждает зло. Но сейчас вы увидите, как слово побеждает зло!

Она в ответ лишь неуютно повела плечами, чем вызвала в сердце Кокотова ревнивый восторг.

Наконец нашли нужный канал. Известный российский политолог с американским гражданством, выкатывая глаза и тряся немытой шевелюрой, страшно ругал Уго Чавеса за признание независимости Абхазии. Ведущий поддакивал ему с родственным пониманием и жалел бедную Грузию, оставшуюся без курортного побережья. Так, стеная и тоскуя, геополитические печальники вышли из эфира.

Затем на экране пыхнул и рассыпался титр популярной субботней передачи «Злоба вечера». В студии за столом, похожим на барную стойку, в прозрачных пластмассовых креслах сидели популярные ведущие — Тихон и Фатима, одетые с тщательно продуманной дорогой неряшливостью. Они будто не замечали, что передача уже началась, и продолжали болтать о постороннем, переглядываясь со шкодливой загадочностью.

— Ой, да мы уже в эфире! — мило пришепетывая, спохватилась Фатима.

— Как же мы с тобой не заметили? — элегантно картавя, удивился Тихон.

— Тиш, а ты слышал когда-нибудь про «Ипокренино»?

— Нет, Фатимуша, не слышал. А где это?

— Ну конечно, ты же еще так молод!

— Постарше некоторых! Тебе сколько?

— Таких вопросов женщинам не задают!

— Ты первая начала!

— Ну ладно, не будем спорить. Главное ведь не в том, кто старше, а в том, что «Ипокренино» гибнет!

— Как это гибнет? — нахмурился Тихон.

— А вот об этом нам и расскажет неподражаемый Алик Имоверов.

Старички, предвкушая, переглянулись. Мускулистые щеки Огуревича торжественно напряглись. Регина Федоровна и Валентина Никифоровна бросили на Жарынина совокупный взор обожания. Он, подбоченясь, посмотрел на Наталью Павловну. Душа Кокотова сморщилась от тайной зависти к соавтору.

На экране появился титр «Спасите нашу старость!», а следом потекла широкая панорама ипокренинских красот: пруды, грот, аллеи, беседки, балюстрада и колонны главного корпуса. В кадре образовался Имоверов в пиджаке цвета взбесившейся канарейки, он шумно втягивал воздух и восторженно озирался:

— Какая красота! Какой воздух! Это «Ипокренино» — дивный, заповедный уголок Подмосковья. Здесь притаился известный всей стране дом ветеранов культуры. Двадцать народных артистов, пять народных художников живут здесь! Если перечислять все звания и титулы, которыми обладают здешние обитатели, уйдет несколько дней! Но вместо восторженного «вау» мне почему-то хочется закричать «SOS»! «Ипокренино» гибнет! Вот во что превратилось некогда знаменитое место заслуженного отдыха!

Далее на экране последовательно мелькнули снятые крупным планом обвалившая штукатурка фасада, потолок в подтеках, ветхая мебель, выщербленный паркет и протертый до дыр желтый линолеум, какового в доме ветеранов никогда не водилось. Старички с осторожным укором оглянулись на директора, сидевшего с совершенно посторонним лицом. Зато суровая физиономия Зинаиды Афанасьевны побагровела от гнева. Жарынин как режиссер по достоинству оценил тонкий замысел телевизионщиков, пошедших от противного, и весело потер руки.

— Это теза, — шепнул он Наталье Павловне. — Потом будет антитеза!

Между тем голос Имоверова, наливаясь скорбью, продолжал свою грустную повесть:

— Отсутствие средств не только печально сказалось на сохранности жемчужины русской усадебной архитектуры. Дошло до того, что легенды отечественной культуры недоедают в буквальном смысле слова. Горько слушать исповедь знаменитого некогда Ивана Болта, чьих фельетонов боялись даже члены совдеповского Политбюро.

В кадре возник Ян Казимирович, показывающий полпальчика со словами:

— Плохо кормят. Сосиски стали вот такусенькие!

Как иллюстрация к сказанному на экране появилась тарелка с сосисками, которые каким-то чудесным телевизионным образом из действительно маленьких превратились в совершенно крошечные, наподобие личинок…

Кое-кто из ветеранов одобрительно захлопал. Отважный Болтянский, выразивший общую обиду, привстал и раскланялся. Лицо Огуревича, оставаясь посторонним, немного покраснело: видимо, чтобы снять стресс, он обратился к внутренним алкогольным ресурсам. Режиссер в некотором недоумении хрустнул пальцами:

— Сейчас, сейчас… — пообещал он.

А голос Имоверова за кадром изнывал в отчаянье:

— Ветераны культуры от безысходности готовы расстаться даже с гордостью своего дома — бесценным монументальным панно великого Гриши Гузкина!

В доказательство был явлен «Пылесос» в разных ракурсах, а для убедительности подмонтирован сам художник, позирующий в музее Гогенхайма на фоне триптиха «Мастурбирующие пионеры». В завершение темы оператор крупным планом показал лукавый масонский глаз, заключенный в треугольник.

— …Пока же полным ходом идет разбазаривание других невосполнимых ценностей, — не унимался полуплачущий Имоверов. — Безжалостно распродаются в дальнее и ближнее зарубежье всемирно знаменитые ипокренинские скамейки, на которых сиживали титаны мирового искусства…

В подтверждение показали Агдамыча, откручивающего латунную табличку, которая, благодаря «наезду» телекамеры, разрослась во весь экран:

Насельники недоуменно зароптали. Жарынин сделал такое движение, точно за ворот ему попала колючка или муравей:

— Странно, очень странно…