Альберто Васкес-Фигероа - Айза

— Жаль, в Каракасе нет рыбы, — съехидничал его брат.

— Зато есть хворые.

— Ты же знаешь, мама против того, чтобы Айза использовала Дар, — с горечью улыбнулся Себастьян. — Хотя люди здесь суеверные, и в четыре дня выстроилась бы очередь длиннее, чем в ярмарочный балаган. — Он покачал головой. — Нет! Нам надо постараться сделать так, чтобы она его утратила. — Он рассмеялся. — Если бы она вдобавок утратила зад и сиськи, наши неурядицы закончились бы.

Зазвенела сирена, призывая на работу, и Асдрубаль указал рукой на груду кирпичей, на которой сидел его брат.

— Ладно, хватит, — сказал он. — Сейчас наша проблема — перенести вот это все и не сверзиться вниз. Пошевеливайся, а то бригадир поглядывает в нашу сторону… и чуть что — позовет португальцев.

— Чертовы португальцы! — процедил Себастьян. — Некоторые работают за половину дневной платы, лишь бы им позволили ночевать на стройке. Так что деваться некуда!

Асдрубаль презрительно ткнул кирпичом в сторону города, простиравшегося у его ног:

— И ты все еще утверждаешь, что найдешь себе место там, внизу! Разве что на кладбище!

Лусио Ларрас успешно справился с приказом. С наступлением темноты он втолкнул упирающегося Мауро Монагаса в огромный серый «кадиллак» и провез его по самым темным и неузнаваемым улицам Ла-Кастельяны, Эль-Кантри и Альтамиры, прежде чем доставить в роскошнейший особняк своего хозяина. Тот принял Однорукого в элегантном кабинете, какой толстяку за всю его — уже долгую — жизнь не доводилось видеть ни во сне, ни наяву.

Дону Антонио Феррейре не пристало тратить время на общение с таким ничтожеством, как Мауро Монагас, поэтому он сразу же показал посетителю конверт, лежавший на столе.

— Здесь две тысячи боливаров… — сказал он. — Они твои. Взамен я хочу всего лишь образец почерка девушки, да чтобы ты держал рот на замке.

Толстяк Монагас, насмерть перепуганный с того самого момента, как Лусио Ларрас объявил, что ему придется пойти с ним, нравится ему это или нет, попытался унять неодолимую дрожь в своей единственной руке, сглотнул слюну и, собравшись с духом, спросил:

— Что ты собираешься делать?

— Забрать ее себе, естественно, — абсолютно невозмутимо ответил дон Антонио даз Нойтес. — Подобное создание не заслуживает того, чтобы томиться в четырех стенах. А ну как однажды местная шпана возьмет да и поднимется наверх, чтобы ее оприходовать? Я же могу дать ей все, что она пожелает.

— Это будет нелегко. Ее братья…

— Ее братья — всего-навсего голодранцы, — уверенно перебил его бразилец. — Когда они обнаружат письмо и прочтут, что она уходит, потому что не хочет жить взаперти, они ничего не смогут предпринять. А попытаются — я позабочусь о том, чтобы их выдворили из страны. — Теперь он заговорил другим тоном, очень решительным. — Среди моих клиентов есть очень и очень влиятельные люди, — сообщил он и, поскольку собеседник молчал, почтительно внимая, продолжил: — Придется им смириться, а потом я вышлю им кое-какие деньги, чтобы не поднимали шума. — Он покачал головой, словно его самого огорчало подобное поведение. — Я знаю этот тип людей: они все реагируют одинаково.

— Эти — нет, — осмелился возразить ему Мауро Монагас, вновь преисполнившись отваги. — Они никогда не поверят, что она ушла, сколько бы писем им ни оставила.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что Айза особенная. — Он помолчал. — Особенная не только внешне, она необычна во всем, и ее семья это знает. Если вы ее похитите, они весь мир перевернут.

В ответ на это дон Антонио даз Нойтес, заправила всего венесуэльского преступного мира в сороковые годы, лишь зажег длинную гаванскую сигару и выпустил густое облако дыма.

— Позволь мне самому об этом позаботиться, — заметил он. — Нашел чем испугать. Твое дело — раздобыть образец почерка и держать рот на замке. — Он одарил его светской улыбкой и решил выказать щедрость. — Если дело выгорит и эта девушка даст мне возможность заработать столько, сколько я думаю, получишь еще две тысячи боло. Идет?

Говоря это, он протянул руку, открыл конверт и рассыпал веером двадцать банкнот по сто боливаров. Это зрелище, по-видимому, сломило последнее сопротивление Однорукого Монагаса, который протянул свою единственную руку, схватил деньги и сунул их в карман безразмерных линялых штанов.

— Как скажете, — послушно согласился он. — Но помните, что я вас предупреждал: это очень дружная семья, — убежденно сказал он в заключение.

Дон Антонио Феррейра развалился в кресле, вытянул ноги, положил их на небольшую банкетку и, продолжая курить, смерил взглядом толстяка и заговорил с ним, точно с ребенком, который сам толком не знает, что лепечет.

— Послушай, Монагас, — начал он. — Перестань переживать за них… или за нее. Это самое лучшее, что с ней может произойти. Какая судьба ей уготована? Сидеть взаперти, пока не выйдет замуж за какого-нибудь каменщика, который наделает ей детишек и будет ее поколачивать? — Он налил себе щедрую порцию коньяка, не выказав ни малейшего намерения угостить собеседника, и, глубоко вдохнув аромат напитка, продолжил: — В той среде, в которой она обитает, никто не сумеет оценить ее по достоинству. — Он, не спеша и смакуя, сделал глоток. — А вот со мной все будет по-другому: я предоставлю ей лучших клиентов. Немногих и самых избранных: людей с положением, способных оценить то, что я им вверяю. Не больше одной или двух услуг в день. Представляешь, сколько может отвалить какой-нибудь Мелькиадес Медина или сам Ганс Майер за то, чтобы провести ночь с такой вот девушкой, если она практически сама невинность. Я буду с нею щедр, можешь мне поверить: положу на ее счет в банке двадцать процентов того, что она заработает. — Он хитро улыбнулся. — Кто знает! Вдруг какой-нибудь чудак ею увлечется, заберет к себе, а там, глядишь, и женится. — Он встал и направился к двери, тем самым ясно давая понять, что собеседнику пора уходить. — Я могу сделать ее богатой, — подытожил он. — А ее семья ни на что другое не способна, кроме как держать ее в черном теле. Я уверен, что когда-нибудь она мне еще спасибо скажет.

Сидя в «кадиллаке», кружившем по незнакомым улицам, утопающим в зелени, Однорукий Монагас с банкнотами в кулаке, который он так и держал в кармане, безуспешно пытался привести мысли в порядок. Неужели все произошедшее не привиделось ему в кошмарном сне и он едет в одном из автомобилей дона Антонио даз Нойтеса, а в кармане у него столько денег, сколько он никогда не видел за свое почти шестидесятилетнее существование?

Две тысячи боливаров!

Две тысячи боливаров, а то, глядишь, еще две за такой пустяк, как что-нибудь написанное девушкой. Она часто, когда он за ней подглядывал, что-то записывала — по-видимому, очень личное — в дешевой тетрадке, которую затем оставляла на полке, и при этом ни ее мать, ни братья даже не пробовали посмотреть.