Альберто Васкес-Фигероа - Айза

— Это будет замечательный корабль!

Так и должно было быть, ведь редко какой корабль строили с таким энтузиазмом. Айза, шкуря доску или подкручивая гайку, старалась представить отца и деда, когда там, в Плайа-Бланка, они занимались тем же делом за много лет до ее рождения.

— А кто сделал самые первые чертежи? — спросила Айза.

— Хосе Риал, смотритель маяка на Волчьем острове. Его дочка Маргарита стала первым пассажиром нового корабля, когда дед повез ее крестить в Коралехо, — ответила мать.

Айза тысячу раз слышала эту историю от старого Езекиеля: он рассказывал ее, усаживаясь во дворе дома, чтобы полюбоваться своей шхуной, которая грациозно покачивалась на волнах в канале Бокайна, и, когда она вспоминала об этом, у нее возникало такое чувство, будто поднять этот корабль на брусья кильблока значило восстановить историю семьи и гордое сознание того, что они по-прежнему Пердомо Вглубьморя, и таким образом окончательно распроститься со своим горьким и унизительным эмигрантским прошлым, когда им приходилось ютиться в грязной каморке захудалой гостиницы или есть посреди площади на виду у всего поселка.

Поставить шпангоуты было равносильно тому, что построить гнездо или броню, которая защитила бы их от внешнего мира и его постоянных нападок, потому что этой шхуне суждено было стать их домашним очагом и их замком, крепостью Пердомо Вглубьморя, местом, в котором им удастся обособиться от окружения, пересекая незнакомые края или встречая враждебный прием со стороны местных жителей.

Корабль их объединил. Он сплотил их еще больше с того самого момента, когда был всего лишь мечтой о корабле, потому что обладал способностью сконцентрировать в одном усилии усилия всех и в одной мечте — мечты всех, и они проводили вместе целые часы, строгая доски или сверля шпангоуты, чтобы каждый стык выдержал сто лет моря и бурь.

В тот день, когда они закончили конопатить корпус, дождя, как ни странно, не было, и Селесте решила устроить вечером праздник. На него пришли индейцы, которые все время испытывали изумление при виде того, как не по дням, а по часам сооружалась ни с чем не сообразная куриара [65] Куриара — индейская пирога. . Они так и не поняли, зачем было так надрываться, если для плавания по Арауке и Ориноко достаточно связать между собой дюжину бревен и отдаться воле течения.

— Дело в том, что река заканчивается морем.

— А что такое море?

— Очень глубокое озеро, оно больше всех саванн, вместе взятых.

Однако в представлении индейцев куиба озера располагались в саванне, поэтому у них в голове не укладывалось, как это где-то на свете часть может оказаться больше целого, и они отвергли идею о существовании моря, ограничившись тем, что сели на корточки в углу и стали поедать большие куски мяса, молча наблюдая, как празднуют белые люди. Старик Акилес Анайя достал куатро [66] Куатро (исп. cuatro «четыре») — струнный щипковый музыкальный инструмент, имеет четыре струны. , на котором не играл уже по меньшей мере лет десять, а Айза, которая не пела с того трагического вечера, когда ее брату пришлось убить человека, подпевала ему нежным, глубоким контральто. Затем Вглубьморя затянули фолии [67] Фолия — народный танец и песня; первоначально была карнавальным «потешным» танцем. своих островов, и было странно и даже трогательно слышать эти мелодии здесь, в забытом богом уголке венесуэльской равнины.

В общем, веселый был вечер, но в то же время он был вечером ностальгии, и спустя какое-то время воцарилось молчание — каждый словно погрузился в свои собственные воспоминания. Туземцы воспользовались моментом и потихоньку ушли к себе.

— Они почувствовали себя неуютно, — заметила Селесте им вслед. — Что бы мы ни делали, они никогда не чувствуют себя в своей тарелке в нашем присутствии.

— Почему?

— Они нас не понимают, так же как мы не понимаем их, — вмешался старик Анайя. — Моя жена была индианкой, и я любил ее так сильно, что женился на ней, рискуя жизнью, так как в день свадьбы нас поставили друг перед другом на расстоянии одного метра, обнаженных, на виду у всего племени, и, если бы в тот момент у меня не возникло эрекции при одном только взгляде на нее, ее братья на месте закололи бы меня копьями. Я был от нее без ума, да что толку: мы все равно были как чужие. Для Наймы ее сельва, ее племя и ее обычаи были намного важнее того, что я мог ей предложить.

— Почему же в таком случае она вышла замуж?

Старик пожал плечами, словно сам не раз задавал себе этот вопрос.

— Думаю, вначале она меня любила, — сказал он. — Я был великим белым воином, который прибыл из далеких краев, преодолев бесчисленные опасности. — Он улыбнулся, словно посмеиваясь над самим собой. — Да вдобавок писаным красавцем! Хотя сейчас в это трудно поверить, клянусь своим тайтой, в свое время я был бакеано, парень хоть куда. Я даже позволил им выщипать все волосы на моем теле, чтобы стать похожим на человека их племени. Все это должно было произвести на нее впечатление, однако, как только я увез ее из родной сельвы, это оказалось все равно что сорвать цветок и сунуть его в цветочный горшок: он завял. — Старик надолго умолк, а потом добавил, не сводя взгляда с голета, на боку которого плясали отблески костра: — Поэтому, когда я смотрю на этот корабль и думаю о том, что вы собираетесь нас покинуть, мне становится грустно, но я понимаю, что вы не принадлежите этой земле и рано или поздно все равно уехали бы. Каждому сычу лучше сидеть на своей оливе.

— У нас больше нет «оливы», — заметил Себастьян. — Мы никогда не сможем вернуться на Лансароте.

— Может, вернетесь, а может, и нет, — согласился Акилес Анайя. — Но остров всегда будет вашей оливой, и вам никогда не удастся пустить корни в другом месте: негр останется негром, сколько бы молока матери ни высосал…

— А у болтливого льянеро — в голове солома, сколько бы зерна он ни съел… — ехидно добавила Селесте Баэс. — Чертов старик, испортил праздник! Не удалось, видите ли, вогнать людей в печаль… Естественно, что они тоскуют по своему острову. Кем бы они были, если бы не тосковали… но сейчас у них есть место, где можно жить и где их ценят, а скоро у них будет еще и корабль, чтобы объехать свет.

— Вот это-то меня и пугает.

Это впервые за весь вечер открыла рот Аурелия, потому что почти с того самого момента, как они приехали в льяно, она превратилась в молчунью, которая со временем замыкалась в себе все больше и больше. Казалось, что ее — ту, что была душой семьи и в Плайа-Бланка даже стала учительницей, наставницей и советницей большей части деревни, — вдруг покинули силы. Может быть, ей не хватало поддержки мужа, а может, непривычная обстановка — природа, люди и животные — выбила ее из колеи.