Стивен Кэрролл - Венецианские сумерки

Ломая голову над тем, откуда могло взяться место для всех этих комнат, Люси последовала за белопиджачной спиной хозяина через анфиладу едва отличавшихся одна от другой комнат. И все это время ее не покидало тревожное чувство, что она вписывается в некий заранее определенный план, который включает в себя и этот небольшой ритуал, и возможные другие — большие, маленькие и совсем незаметные. Одновременно она сознавала, что так могут пройти не только ночи, но и годы и мимолетный плод воображения — непрожитая жизнь молодой женщины, забывшей, кем она была, — станет реальностью. И все же на протяжении всех сорока — или около того — метров пути она не сводила глаз с открытой последней двери. Миновав еще одну небольшую гостиную, чайную комнату и наконец бывшую спальню покойной матери Фортуни, они добрались до спальни самого хозяина.

Комнату освещали два неярких светильника в противоположных углах. Из мебели имелись туалетный столик с большим овальным зеркалом, маленький сервировочный столик и — рядом со светильником — письменный стол. Фортуни набросил пальто на спинку кресла и мимоходом притронулся к сервировочному столику, на котором Роза действительно оставила вино и вафли.

— Милая, милая Роза. — Фортуни хлопнул в ладоши и небрежным движением поднес бутылку Люси для оценки.

Люси взглянула лишь краем глаза. Обстановка этой небольшой комнаты оказалась не столь пышной, как можно было бы ожидать, — впрочем, Люси об этом прежде не задумывалась. Окна были плотно закрыты и целиком задернуты золотистыми шторами, длинные, окаймленные золотом драпировки свисали со стен. Высокую переднюю спинку кровати в стиле рококо украшала помещенная в центр небольшая камея с ликом Мадонны, на самой кровати были разложены раззолоченные подушки и золотистое стеганое одеяло. Кругом золото.

Ночевать в спальне Фортуни значило упрятать себя в изолированное, изъятое из времени обиталище, где творились века семейной истории, где рождались на свет и умирали многочисленные отпрыски рода. Ощущение внешнего мира терялось в этой комнате. Ни общества, ни истории, не относящейся к семейству, здесь не существовало. Сюда не вторгались посторонние звуки, за исключением разве что шума речного такси. Войти в эту комнату означало вступить в затерянный уголок имперского века, заповедный оплот, последние дни и ночи которого истаивали сейчас, прямо на глазах у Люси, выцветая, как заключительные секунды яркого сна.

Фортуни закрыл дверь, плотно прижав ее к мраморной раме, и на время оставил за ее пределами безжалостный, всепроникающий мир; на время отсрочил наступление того дня, когда через эту самую дверь войдут туристы, чтобы с изумлением, ухмылкой или скукой гадать о том, что представляла собой жизнь здешних обитателей.

Фортуни вновь поднес бутылку Люси, и на этот раз она кивнула, следя за тем, как он наполняет ее бокал пузырящимся просекко. Воздух в спальне был теплый, спертый, и Люси очень захотелось распахнуть окна. В покойной торжественности этой комнаты она вдруг сбросила сандалии и, одним глотком опустошив свой бокал, снова протянула его Фортуни, который налил еще, с завороженной улыбкой, мелкими глоточками прихлебывая из своего. Люси заметила, что это игристое вино воодушевляет и бодрит, как бодрило ее в юности на австралийских пляжах нырянье со скалы в пенистые волны. Поставив бокал, она взъерошила пальцами волосы Фортуни. Лицо его едва виднелось в полумраке, глаза скрывала тень, и он снова был ее Фортуни. Захотелось забыть о приличиях, и она, стянув с себя платье, швырнула на пол его, а вскоре и нижнее белье, которое, к восторгу Фортуни, как птица, затрепыхалось в воздухе.

Но не одно озорство подхлестывало Люси: ею двигала потребность сделать это именно сейчас. Какая-то часть ее существа нуждалась в том, чтобы поскорее довести все до конца. Сейчас. Она поняла это позднее — а тогда, следуя порядку действий, от которого в ту ночь невозможно было уклониться, она лишь отчасти сознавала эту потребность.

Лежа на тяжелом золотистом одеяле, она оглядела спальню, Мадонну у себя над головой, купидонов и крылатых женщин, резвящихся в облаках. Она отметила вездесущие фамильные портреты и блестящую столешницу письменного стола орехового дерева (судя по ее виду, можно было подумать, что за этим столом никто никогда и ничего не писал), мельком взглянула на запертую дверь, прочную и тяжелую, как дверь склепа. Фортуни шагнул к светильнику, но Люси внезапно сказала:

— Оставь.

Он оглянулся, удивленный и встревоженный ее тоном, однако она повторила:

— Я хочу видеть спальню. Пожалуйста, не выключай свет.

Он нехотя повиновался и подошел к кровати, остановился и стал снимать галстук, расстегнул хлопчатобумажную кремовую рубашку и, аккуратно сложив, повесил тут же на небольшое кресло. Когда он снял и фуфайку, Люси увидела, какое у него худое тело, крепкие предплечья и сильные плечи — результат постоянных занятий музыкой. Вьющиеся волосы на теле были седыми, выдавая его возраст, но сложение свидетельствовало о том, что человек по-прежнему следит за собой, не давая телу стать дряблым. И в свое время, подумала она, был необычайно…

Притом, однако, она заметила, что, приступив к неловкой процедуре раздевания, он ни разу не поднял глаз, и сделала вывод, что ему уже давно не случалось раздеваться перед женщиной. И вдруг это странно тронуло ее, слегка опечалило, и ей захотелось сказать что-нибудь легкомысленное и веселое. Что-нибудь внушающее уверенность и бодрость. Затем, когда он спустил белые хлопчатобумажные брюки, она чуть не рассмеялась при виде открывшегося зрелища: под краем шелковых лазурных трусов свисало левое яичко Фортуни. Массивное, похожее на маятник, белое и абсолютно голое, округлое и гладкое, как обкатанная потоком галька.

Она отвела взгляд, боясь, что действительно рассмеется, а когда повернулась, Фортуни уже был сверху. Он негромко напевал что-то неразборчивое ей на ухо на странном и далеком языке своего города, песня эта интриговала, ее притягательную силу нельзя было не почувствовать, однако звучала она уже во второй раз, а потому начала уже терять свою власть, походить на многократно испытанный прием из арсенала опытного любовника. И даже когда он ласкал ее шею, руки и все тело своими умелыми руками, хотя она и уступала его ласкам, — руки, пальцы Фортуни уже не принадлежали недосягаемому, неприкосновенному Маэстро — темной внушительной фигуре, что с вершины горы обозревает все лежащее внизу. Это был другой Фортуни, припоминающий старые штучки, которые всегда срабатывали с его любовницами в прошлом.

Сейчас, откинув назад его серебристые волосы, Люси поцеловала Фортуни в лоб и в приглушенном свете заглянула прямо в голубизну его глаз, выцветших глаз Маэстро. Эти задумчивые глаза, которые так долго слали ей ответные взгляды сквозь мрак и годы, были теперь совсем близко. И на мгновение, всего лишь на мгновение, Фортуни перехватил ее взгляд и быстро отвернулся.