Стивен Кэрролл - Венецианские сумерки

— Моя драгоценная Лючия…

— Не называй меня так.

— Я был бы бесконечно, бесконечно…

— Нет!

Его пальцы вновь сомкнулись на ее запястье, и только встав с кресла, Люси сумела их стряхнуть. Она повернулась к двери:

— Я не могу больше задерживаться, Паоло. Я и так пробыла слишком долго. Не стоило этого делать.

Фортуни посмотрел на нее, словно собираясь снова заговорить, но промолчал. Люси не останавливалась, губы ее дрожали.

— Я надеюсь, дорогой Паоло, ох, так надеюсь, что время, проведенное вместе, доставило тебе удовольствие. Такое же, как и мне, — общение с тобой всегда доставляло мне радость. Но я не могу сделать то, о чем ты просишь, просто не могу. — У нее защипало в глазах, и она проворно смахнула с ресниц слезы. — Поверь мне, Паоло, ты навсегда останешься со мной. Куда бы я ни отправилась. Что бы ни делала… Нет, — добавила она, видя, что он поднимается с места, — не провожай меня. Пожалуйста. Я найду дорогу.

Забыв об упавшей за кресло шали, Люси выбежала из комнаты, промчалась мимо Розы, стоявшей в коридоре. Она бежала к дверям гостиной, которые вели вниз, во двор, но не успела: тонкая, жилистая рука схватила ее за плечо. Люси обернулась, уверенная, что столкнется с Фортуни, но перед ней стояла Роза.

— Schee!

Роза выплюнула это в лицо молодой иностранке, которая всегда была источником неприятностей, и вначале Люси ее не поняла. Но когда Роза повторила свой выкрик и с размаху шлепнула Люси по ширинке джинсов, все стало понятно.

— Schee!

Люси крутанулась по мраморному полу гостиной и схватилась за дверь, Роза тем временем снова выплюнула ей в лицо старое венецианское словечко.

Пока Люси убегала, ей чудился низкий, раскатистый голос Фортуни, словно бы зависший в воздухе, — его слова, самые странные, прекрасные своей непостижимостью. Скажи «нет» — и этот дом умрет. Скажи «да» — и он будет жить и дальше. Сам дом, его история и тысячелетняя традиция, в нем укрытая. Где Люси отведена роль (тут она замотала головой) не только хранилища родового семени, но и наследницы всей родовой истории, — вздрагивая от ночной прохлады, она представляла себе, что стряхивает со своих плеч этот мертвый груз, — хранилища столь же священного, как священна традиция, которую она понесет в себе, а затем передаст потомкам, чтобы все продолжалось своим чередом. История покатится по ее жизни с имперской безжалостностью, и все кончится тем, что вечный мир этого дома полностью вберет ее в себя. Прежняя мечта перестала быть ее мечтой, и самый завораживающий миф утратил свою силу. Нет. Никогда.

У Академического моста Люси немного постояла, жадно ловя ртом влажный воздух, дождалась, пока дыхание восстановится, и двинулась дальше, к площади на том берегу. «Я найду, — пробормотала она в темноту окружавших ее улочек, — найду дорогу».

В библиотеке Фортуни пропускал сквозь пальцы шаль Люси, следя за тем, как легко и плавно течет шелк — подобно песку на морском берегу или времени в песочных часах.

Вскоре дверь открыла Роза и застала в комнате полутьму, в которой смутно различались стол и нетронутые бокалы с шампанским. Фортуни стоял на коленях перед большим креслом, где недавно сидела Люси, словно в ожидании королевского слова — посвящения в рыцари или смертного приговора. Когда Роза распахнула дверь шире и свет из коридора проник в комнату, Фортуни внезапно вскинул голову:

— Убирайся к черту!

Волосы его упали на лицо, но глаза смотрели на Розу, широко раскрытые, как у пьяного. Он вернулся в ту же униженную позу, и Роза быстро захлопнула дверь.

Фортуни уже больше трех часов пробыл в гостиной, тяжело, неподвижно развалясь все в том же кресле перед той же картиной. Розу он уже давно отпустил, и дом сделался таким же застывшим и безмолвным, как множество живописных сцен на его стенах. Фортуни захватил из библиотеки шаль Люси и все время, пока рассматривал холст, не выпускал ее из рук, поглаживая шелковистую материю и вдыхая слабый аромат духов.

Затем его взгляд скользнул на мгновение к большому полотну напротив кушетки — портрету женщины, одетой по моде начала сороковых годов. Это было изображение Елены — первой любовницы Фортуни. Сорок один год, муж — равнодушный бюрократ, одиночество. Фортуни было девятнадцать. Картина, исполненная в самом начале их романа, была подарком друга, который, как подумалось Фортуни, ничего особенного в жизни не добился.

Елена… Некогда гостиная полнилась ее именем, то было время, когда юный Фортуни, свободный от родительского присмотра, вступил в мир взрослой любви. Однако роман быстро наскучил и продлился всего несколько месяцев. Фортуни вспомнил, как Елена льнула к нему при свиданиях, как верила каждому его слову, каждой фразе, как звонила ему в самое странное, неподходящее время дня, как сносила его пренебрежение.

Но лучше всего он помнил их прощальные свидания, последние дни: нескончаемые часы у нее дома, когда он думал об одном: скорей бы уйти. Ему вспомнилось, как после долгих пауз Елена вновь и вновь заговаривала о том, какой он молодой и какое это счастье. Как он и сам не понимает, какой он счастливчик, — молодые никогда об этом не задумываются. И как однажды, в такой же день, он ее покинет (в этом она не сомневалась).

Мысли о Елене пришли ему в голову, думал Фортуни, только лишь потому, что он недавно наткнулся на упоминания о ней в дневниках отца. Из них Фортуни заключил, что отношения Елены и его отца выходили за пределы дружеских. Впервые он предположил, что бедной Елене пришлось пережить двойное унижение: оба Фортуни, отец и сын, увлекли ее и бросили.

Но это, с легким удивлением подумал он, случилось почти сорок лет назад. Теперь эта комната, этот дом будут навсегда полны Люси, и настал его, Фортуни, черед остаться наедине с памятью о торопливых прощальных шагах уходящей юности. Фортуни — и бесконечные досужие часы, когда он снова и снова будет вспоминать, как он однажды воскресал, но так и не воскрес. Как вместе с бежавшей из дома Люси от него ушла надежда. С Люси, пустившейся в погоню за жизнью.

До того как Люси появилась, под прошлым, по крайней мере, была подведена черта. Отныне все превратится в Люси, в постоянное напоминание о том, что едва не случилось. Кресло, где она сидела, виолончель — к ней никто больше не прикоснется, однако отзвуки до сих пор не умолкли в его ушах; окно, кресла, бокалы, лоза во дворе, которую Люси однажды задела на ходу, но больше не заденет никогда.

Остались только воспоминания о том, как она здесь была. Ее шаль, оброненная на пол за миг до того, как осязаемое существо ступило в ту область, где живут утешительные мифы. И волосы до самых бедер. Это сказочное существо, которое звало с моря, ныне вернулось в морские глубины. И вот напротив, на стене, виден, доступный только взгляду, самый завораживающий из мифов. А от того, что произошло в действительности, осталась только шаль.