Иштван Эркень - Путь к гротеску

— По-моему, он был бы рад, — сказала я.

— Тогда я поговорю с сыном! — сказала мама Роза. — Или лучше не заводить речи?

— Нет, почему же, — сказала я. — Вы уж, пожалуйста, поговорите.

Пешт. Ах ты, уродливый, обшарпанный старикашка Пешт, воображающий себя прекрасным! Мастерская дядюшки Криса на склоне Крепостной горы, откуда весь город как на ладони. Сумерки сгустились, и сейчас как раз тот момент, когда последняя дневная краска — темно-серая — тихо борется со смертью, а затем угасает. Пульсирующей лентой вспыхивают уличные фонари. Прокуренное мужское дыхание у меня за спиной. О, Никос!

Мне хотелось улыбнуться, но я умею владеть собой. И все же мама Роза что-то заметила по моему виду.

— Сейчас вы получше выглядите, милая.

Ах ты, ненаглядная моя старушка! Сладостная-сладостная…

— Наверное, температура спала, — сказала я.

— Надо бы вам поберечься, — призвала меня к порядку мама Роза и в назидание рассказала случай из клиники Шебешты, где она лежала в двухместной палате с одной актрисой. У актрисы этой были камни в печени, и она поведала маме Розе, что в этой палате, еще до них, умерла цветущая молодая женщина, которую тоже лечили от камней в печени. Делали все, что только можно, а женщина однажды ночью начала задыхаться да так и умерла от удушья. Потом при вскрытии оказалось, что у нее была чахотка, но женщина стеснялась, бедняжка, сразу на несколько болезней жаловаться.

Я рассмеялась.

— Ну, там не совсем так было, мама Роза.

— Вот и сейчас вы опять с трудом сглотнули, милая, — предостерегающе заметила она.

— А ведь у меня даже и не першит в горле.

— Давайте все-таки посмотрим ваши миндалины, — сказала она.

Перед профессорским обходом мама Роза каждый раз пудрилась. Мне пришлось взглянуть на себя в зеркальце ее пудреницы. Миндалины не были воспалены. Но позади, за язычком, довольно глубоко внизу вроде бы виднелась небольшая припухлость.

Я стерла с зеркальной поверхности налет пудры. Опухоль по-прежнему виднелась. Ее нельзя было назвать большой или покрасневшей, но сердце у меня всполошенно дрогнуло.

Я вернула зеркальце маме Розе. Что за чушь! Мне всего двадцать четыре года.

— Ну вот я и выздоровела, мама Роза, — сказала я.

Через полчаса я поднялась к Руди. У него сидел стокилограммовый Р., знаменитый кинорежиссер, которого мы «для небольшого завершающего курса лечения» передавали Виллибальду Бокше. Я выждала, пока иссякнет поток его благодарного красноречия, а затем плюхнулась на освободившееся место.

— Ты сможешь пережить хорошую весть? — спросила я.

Пока я пересказывала наш разговор с мамой Розой, кадык его ушел вниз и так долго не появлялся обратно, будто опустился до пупка. Глаза Руди блеснули, как спичка, которая только вспыхнула, но не зажглась.

Он сказал:

— Гений.

Я сказала:

— Рада стараться.

Он сказал:

— Через два месяца мы будем в Пеште.

Я сказала:

— Дай-то бог.

Мы сидели, молчали. Да и о чем тут было говорить: мы давным-давно все продумали и обсудили. Было тихо. Я любила его кабинет. Здесь всегда хорошо пахло. Руди ничего не жалел для себя: курил американские сигареты, мылся английским лавандовым мылом, даже от костюмов его исходил приятный запах, словно бы терпкий дух овечьего помета, пикантно приглушенный, так и сохранялся на материи его костюмов. Мне кажется, больше всего я любила эти запахи, окружавшие его. Насчет этого я очень чувствительна.

У Никоса, которому двадцать два года, я люблю запах самой кожи; у Руди — лишь эту оболочку из запахов, которая его окружает.

Он выглянул в окно. Во дворе кроваво-красным блеском полыхала «шкода».

— Пора ехать, — сказал он.

— Да, конечно, — сказала я. — Поторопись, — сказала я. — То есть обожди, — сказала я. — Сначала посмотри мое горло.

Мы подошли к окну. Он смотрел мое горло, а я следила за его глазами. По тому, как сузились его зрачки, я сразу все поняла.

Пока Руди был занят обследованием, он обеими руками держал меня за плечи. Сейчас он выпустил мои плечи; и словно все выпустили меня из рук, все люди на земле, все врачи, вся наука, словно само земное притяжение отпустило меня.

— Не нахожу ничего особенного, — сказал о н, — но на всякий случай принеси ларингоскоп.

Обычно я всегда ношусь бегом. Оп-пля! — вдоль по коридорам, а по лестнице — через две ступеньки, все равно вверх или вниз… Сейчас мне было не к спеху. Ноги сделались тяжелые, коридор показался непривычно длинным, и я не торопилась — пойду-пойду и остановлюсь. Сверила свои часы с теми, которые висят над буфетом. Помню, было двадцать минут двенадцатого.

— Ничего у тебя нет, — сказал Руди, снимая зеркало.

— Тогда хорошо, — сказала я.

— Просто миндалины слишком чувствительные.

— А повышенная температура? — спросила я.

— По той же причине.

— Но иногда у меня першит в горле.

— Все одно к одному.

— У меня всегда было с горлом не впорядке, — сказала я.

— Это уж у тебя конституция такая, — сказал он.

— Значит, ты ничего не находишь? — спросила я.

— Глотаешь ты свободно, без помех? — спросил он.

— Да, — ответила я.

— Ну, вот видишь, — сказал он.

— Спасибо, — сказала я.

— Не за что.

Он выглянул в окно. Я знала, что он хочет сказать. В таких случаях лучше уж произнести самой: не только потому, что говорить легче, но и слышать из собственных уст тоже легче.

— Не зайти ли мне к Ольге? — спросила я.

— К Ольге? — задумчиво протянул он, словно ему самому и не пришло бы в голову предложить мне сделать биопсию. — Ну что ж, это не повредит.

— Ты подождешь? — спросила я.

— Ну конечно, — сказал о н. — За час у нее все будет готово.

Ольга Бидерман была страстной поклонницей театра, а точнее говоря, своим человеком в театральном мире. По субботам прямо с вокзала она спешила в эспрессо «Артист», чтобы войти в курс всех театральных сплетен за неделю.

Когда я постучала, она подрисовывала брови.

— Ай-ай-ай! — сказала она, заглянув мне в горло, примерно с таким же раздражением, какое могло быть адресовано дырявому зубу. — Я сразу же сделаю. Через час можешь прийти за ответом.

Было немного больно, но я не слишком чувствительна к боли. Я спустилась к себе в комнату. Посмотрела на часы. Вышла в буфет. Там тоже взглянула на часы. Выпила кофе. Вернулась обратно. Еще целый час!

Я вытянулась на постели, но меня раздражало тиканье наручных часов. Перевернувшись на живот, я сунула руку под подушку, но тиканье все равно было слышно. Ничего, думала я, ну и пусть его слышно. Можно даже еще и считать секунды. Я сосчитала до шестисот, потом посмотрела на часы. Прошло семь минут. Если не веришь в бога и не можешь заполнить этот час молитвой, то что делать с собою? Нечем ускорить ход времени и нечем отсрочить конец… Тут мне сделалось стыдно. Ведь я же умею владеть собой. К примеру, могу уснуть, когда пожелаю. Я взглянула на часы: оставалось еще сорок минут. Я закрыла глаза. Не знаю, как мне это удалось, но я заснула. Ровно через сорок минут я проснулась — такая измученная, словно у меня на спине дробили камни. Можно было пойти к Ольге, и все-таки я не шла.