Иштван Эркень - Путь к гротеску

— На какое это решение вы намекаете, папа? — спросил Грегор, вскакивая с дивана.

— Ты и сам прекрасно знаешь. Решение, которое привело к тому небезызвестному казусу.

— Но ведь это случилось не по моей воле! — вскричал Грегор.

— Тогда почему же я ношу форму рассыльного? Скажешь, случайно?

Грегора всякий раз, как он ввязывался в спор с отцом, грозило поглотить ощущение полной бессмысленности существования. Понапрасну были бы всякие попытки продвинуться к цели: их диалог, подобно сошедшему с рельсов поезду, никогда не приблизился бы к ней. Не раз он стоял перед отцом так, готовый взорваться от внутреннего напряжения и все же бессильный. Всю его жизнь непомерной тяжестью придавила необъятная туша отца и еще более необъятное нежелание понять собеседника. Вот и сейчас надо бы распахнуть дверь и прямо в глаза отцу отрубить, что с занятиями коммивояжера покончено, он желает выполнять достойную его работу и Грете больше не позволит служить в магазине, а даст ей возможность продолжить музыкальное обучение… Но разве вылезешь тут со своей правдой, покуда приходится отбиваться от столь грубых обвинений!

А не отбиваться было нельзя, поскольку за этими невероятными утверждениями стояло нечто, глубоко ранящее Грегора. Ведь все-таки именно он, Грегор Замза, шесть месяцев прожил под семейным кровом в облике омерзительного насекомого и к тому же временами вполне сносно чувствовал себя. Отец об этом, правда, не знает, однако наверняка догадывается, потому что, когда он намерен приписать Грегору низменные побуждения, его проницательность бывает поистине невероятной. И нельзя отрицать, что в результате его превращения именно отец подвергся наиболее болезненному унижению… Так что пришлось подойти к двери и продолжить спор.

— Ваши подозрения, папа, я отвергаю. И вовсе я не подстраивал тот небезызвестный казус, а сам оказался его жертвой.

— Я был бы готов поверить тому, если бы сей небезызвестный казус произошел не в понедельник.

— При чем здесь понедельник?

— А при том, что тебе как раз предстояло ехать в провинцию, сын мой!

От неожиданности Грегор даже не нашелся, что ответить. Конечно, утверждение, будто он предпочел превратиться в насекомое, лишь бы не разъезжать с образцами сукон, безрассудно; но у него нет ни единого аргумента, ни единого доказательства, которое исключило бы такое предположение; вот и получалось, что если он продолжит спор, то опять проиграет и даже на сей раз не сумеет изменить свою жизнь.

Но прежде чем ему пришел бы на ум подходящий ответ, вмешалась Грета. Она умоляла их обоих прекратить пререкания, а Грегора наконец выйти к завтраку. Тем более что мать, одолжив у одного из жильцов костюм, стоит под дверью, ожидая, когда ее впустят.

Грегор не впустил мать, лишь высунул руку за одеждой. Отец, однако, не преминул воспользоваться даже этим коротким перемирием.

— Лишь об одном тебя прошу, — прорвался его голос в дверную щель, — не вздумай повторить тот небезызвестный казус, иначе нам всем троим этого не пережить!

Услышав это, Грегор швырнул одежду на пол и даже от двери отошел подальше: перекочевал опять в свое убежище, на кожаный диван. Что он мог возразить на это? Ведь он и сам не знал наверняка, обязан ли он своим превращением лишь слепому случаю, или же в нем самом была заложена склонность стать насекомым. А теперь понапрасну он ворошит прошлое: ни малейшего намека на таковую склонность он не припоминает, но и начисто исключить ее тоже не может.

И если с ним один раз случилось такое, то где гарантия, что это больше не повторится? Тут тоже нечего возразить… Им вновь овладело чувство бессилия — как каждый раз, когда он терпел поражение в этих бесконечных спорах. Грегор слышал милый голосок сестры, зовущей его завтракать, но он уже и голода не испытывал, да и не знал наверняка, сможет ли ответить человеческим голосом. Он замер, в который уже раз доведенный до той степени одиночества и бессилия, когда форма существования становится безразлична. И все же он высунул ногу из-под ночной сорочки. Взглянул на нее и увидел, что это нога человека.

Всю ночь мы тряслись в промозглом купе пассажирского поезда. И всю ночь моросил дождь. На рассвете, когда мы прибыли в Витайош, дождь перестал, но я уже чувствовала, что в горле першит, а температура — тридцать семь и пять как минимум. «Неплохое начало новой жизни», — подумала я.

По счастью, у нас хватило ума воспользоваться будкой вахтера и привести в порядок волосы, лицо, губы, поскольку Сонтаг, главный врач больницы, оказался явным поклонником женского пола. Он метнул на нас три быстрых взгляда «стаккато», зато Шани Гроха, судя по всему, не приметил, потому что обратился к нам так:

— Уважаемые сотрудницы, извольте раздеться и присаживайтесь.

Возможно, это какое-то извращение, но для моего слуха его предложение прозвучало так, словно помимо плащей оно распространялось на наши свитера, комбинации и прочие детали туалета. Знаменитый кардиолог производил впечатление приобщившегося к цивилизации выбритого, по-спортивному подтянутого морского пирата, у которого под белоснежным халатом вся грудь испещрена непристойной татуировкой. Его нельзя назвать неинтересным. Мой Никос — мужик что надо, однако лишь в том смысле, как, скажем, ружье — это ружье: он пригоден лишь для одной цели. Находиться с ним — все равно что играть такой колодой, где подобрались сплошь одинаковые карты. А ведь в карточной игре самое захватывающее именно то, что не знаешь, какая карта выпадет следующей.

Однако Сонтаг не удостоил меня ответным вниманием.

По возрасту главный врач находился где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью, но сейчас он с нетерпеливым любопытством подростка наблюдал за тем, как мы снимали с себя пальто; после — до, ре, ми — взгляд его пробежался по нашим ногам, ля, си, до — по талиям и бюстам и, наконец, как и следовало предположить, остановился на рекламе нашей фирмы: грудях Аги, напоминающих дыни-канталупы. Он судорожно сглотнул, кадык его провалился за тесный ворот халата и долго не вылезал обратно.

Я не видела лица Аги, но в этот момент она на всех волнах излучала твердое решение уступить желаниям Сонтага, по субботам на его «шкоде» наведываться домой и с помощью его связей опять перебраться в Пешт. Правда, Сонтага «подсидели» и он вылетел из столицы в Витайош, но отнюдь не производил впечатления надолго законсервированного в провинции. Как раз пока мы знакомились, к больнице подкатил сногсшибательный «крайслер»: из клиники Лоранта привезли мать министра Ш. Сонтаг демонстративно сохранял спокойствие, даже не вышел поприветствовать больную, лишь бросил старшей сестре: