Костас Варналис - Дневник Пенелопы

Была глубокая ночь. Горели в подставках факелы. Пламя и тени, колыхавшиеся в пространстве, как бесплотные руки, тщетно пытающиеся за что-нибудь ухватиться, цеплялись за его лицо, делая его похожим на привидение.

Он смотрел на меня добрым и гордым взглядом. Седые волосы, седая борода, серое лицо.

— Почему ты шатался по тавернам, а не пришел сразу же ко мне и не воспользовался моим гостеприимством?

— Я пришел бы через несколько дней. Так я поступаю в каждой стране, куда прихожу. Сначала я хочу познакомиться с народом, с его несчастьями, нуждой, невежеством, болезнями. Из глубин черной бездны я с еще большей страстностью возношусь к вершинам Благородства и Духа! Там, в вышине, я забываю то зло, которое познал, и с еще большим пафосом возвеличиваю то, что мне кажется добром, согласно канонам вечного искусства и в соответствии с его единственной целью — Идеей! Я — созидатель, а не зеркало. Творец богов и царей, а не гончар, лепящий простых людей!

— Сядь. А теперь скажи, между нами, ты действительно настоящий Гомер или только поешь песни того, настоящего?

— Можешь испытать меня. Закажи мне гимн, и если он не окажется лучшим из написанных когда-либо, пусть меня не зовут более Гомером!

— Где ты родился?

— Везде и нигде. Я сын реки Мелета и одной из нереид — Кретеиды. Когда весной вода бежала, пенясь, через рощи и ущелья, я был зачат в утробе матери и родился в воде. У меня нет ни родины, ни крова. Потому-то целая дюжина городов и спорит между собою за то, чтобы называться моею родиной: Смирна, Самос, Колофон, Саламин, Афины, Кима, Ньокастро, Ньо — и даже Итака!… Некоторые из них уже изобразили, другие же еще изобразят мою кифару на своих оболах [6] Обол — в Древней Греции — мелкая монета, равная 1 / 6 драхмы. , чтобы доказать, что не я их детище, а они — мои дети!

Я же принадлежу всему миру и всем временам! Потом будут говорить, что я был не один, что нас было много. Но я объединил многих в Одного.

— Ты видел войну своими глазами и близко знал героев?

— Видел своими глазами и слышал своими ушами. Только это не имеет значения. Своим воображением!

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне о войне. О Елене, о…

— Ты больше женщина, чем царица. Начинаешь с соперницы, а не с мужа!

— Так ведь война-то началась из-за нее! И потом, я боюсь услышать правду о своем муже!

Он встал со скамьи. Взял кифару, откашлялся и поглядел на потолок. Я тоже поглядела! Интересно, что он там видит? Ничего! И вот он начал хриплым голосом, тихо и неторопливо, как человек, которому предстоит долгий путь:

— «Гнев, о богиня, воспой…»

— Прекрати! Это я слышала тысячу раз на тысячу ладов. Мне нужна История, а не Поэма. И не внешняя сторона Истории, не внешний лоск, а ее нутро.

Он весь как-то сник, словно я вылила на него ушат холодной воды. Руки безжизненно повисли, а сам он рухнул на скамью, как надутая волынка, которую проткнули ножом.

— Так-то! Сидя, не станешь парить и не будешь повышать тона. Я хочу, чтобы ты беседовал со мною, а не пел мне!

Он сжал виски ладонями, нижняя губа у него отвисла, как у лошади, когда на нее надевают недоуздок.

— Горе мне! Подобно тому как страдающий двусторонней грыжей не может быть уличным разносчиком, так и говорящий правду не может быть придворным певцом. Не может он быть и царем. Наши сословия немного схожи! Вот ты, например, говорила ли ты когда-нибудь правду хотя бы наполовину?

— Я знаю все правды, но никогда не высказываю их вслух. Ты же скажешь мне то, что знаешь, а не то, что обычно говоришь.

— Трудная задача! Переступая порог дворца, я чувствую, как возношусь и парю в мире Совершенства, словно лунатик! А ты хочешь, чтобы я представил себе, будто нахожусь в фелюге угольщика или в таверне. Если я хотя бы на миг покажу войну такой, какова она на самом деле, и лишу героев-царей ореола красоты и идеала, что останется? Ничего. Все превратится в пыль и прах — грязь. И я сам, говорящий об этом, и ты, которая будешь это слушать. В конце концов ты так рассвирепеешь, что прогонишь меня, не заплатив, если не изобьешь еще вдобавок!

Да и как я смогу освободить свой мозг от лжи? Уж не так ли, как египетские бальзамировщики вытаскивают мозги — через нос? Ведь только мертвецы не лгут. А если кто-нибудь из них и лжет, то это означает лишь, что он живой. Ты требуешь, чтобы я умер!

Я чувствую, как у меня по позвоночнику, словно змея, ползет сильный озноб. Я дрожу! Дай мне немного вина, чтобы согреться. Для того чтобы лгать, я опьяняюсь Поэзией. Чтобы сказать правду, я должен напиться. Чтобы стать скотиной!

Я позвонила, вошла Мирто, и я приказала ей принести вина и два стакана.

— Выпью и я с тобой, чтобы быть в состоянии слушать правду. Чтобы и самой превратиться в животное.

После того как мы со смехом опустошили кувшин, он поворачивается и говорит мне:

— Раз ты знаешь Поэму, то можешь и сама обнаружить истину. Для этого нужно только вывернуть внутренность наружу, подобно тому как колбасники вывертывают бараньи кишки, чтобы их вычистить. Вот эти нечистоты из кишок и есть истина!

— Чем же еще я занимаюсь всю жизнь? Всегда я думаю обратное тому, что слышу; и всегда говорю обратное тому, что думаю. Теперь же я хочу, чтобы ты сам мне все это перевернул. Не приукрашивал события, а превратился в колбасника. И опять-таки я тебе не поверю!

— Странно! Все цари и богачи, к которым я приходил петь, заискивали передо мною, подносили мне подарки и льстили, хотели, чтобы я сочинял как можно больше небылиц и про них самих, и про их род. И все они были мужчинами. А ты, женщина, не хочешь лжи?

— Хочу, и даже очень. Но только для других. Если ты вздумаешь говорить правду вне этих стен, я тебя повешу!

— Начнем с Елены. Ты слышала легенду и поэмы о том, как Парис похитил Елену. Так вот! Ни Парис ее не похищал, ни прекрасной она не была. Он — да! Он был прекрасен! И она его похитила!

Парис был мальчиком. У него еле усики пробивались. Невинным мальчиком, воспитанным в неге. Стыдливым. А Елене было уже за тридцать. И в любви она была умудрена. И была бесстыдной. Откормленная кобылица. Ее уже однажды похищали. К тому времени она уже дважды рожала и имела двух дочерей: одну внебрачную, другую законную. Ифигению и Гермиону.

Когда она была пятнадцатилетней девчонкой, ее похитил Тесей. Привез в Аттику и спрятал в Кюрке. Оттуда ее выкрали обратно ее братья Диоскуры и отвезли в Микены к своей сестре Клитемнестре, чтобы она могла там тайно родить. И Клитемнестра выдала Ифигению за собственную дочь, чтобы прикрыть позор незадачливой сестры.

Как мог Парис, который совершенно один в горах видел обнаженными трех прекраснейших богинь Олимпа — и это его не взволновало, — как мог он лишиться разума из-за увядшей немолодой женщины да к тому же у нее в доме, где он был связан по рукам и ногам священными законами гостеприимства?